Песня скрипки - [8]

Через неделю Липочка, которую соединял с землей всего один корешок, почувствовала вдруг сильную жажду. Листочки ее обвисли. Она задыхалась. Вязок волновался, деревья качали вершинами, а Липочке страшно хотелось пить.

В этом году Липочка первая почувствовала приближение осени. Гора еще зеленела, даже не краснели рябины и клены, а лимонно-желтые листья Липочки один за другим отрывались от веток и, тихо кружась, опускались на просеку.

Зимой, опушенная снегом, Липочка спала и ей снилось, что она поправилась, что стоит она рядом с Вязком, и над ними кружатся золотистые пчелы и поют свои чудесные песни.

Но отклубились метели, и пришла весна. Прозрачный воздух, зори и дали, и вид лазурного неба с плывущими по нему облаками, и запах от каждой фиалки и ландыша — все волновало Липочку. Но она чувствовала, что ей никогда не подняться. Из последних сил она прошептала:

— Мама, прощай. Не сердись на Вязок, он хороший. — И ее покрасневшие листочки задрожали.

Липочка умирала. Вязок крепко прижимал ее к себе ветками, что-то шептал, но Липочка уже ничего не слышала. Медленно опадая, летели на землю ее, похожие на сердечки, багровые листья.

Кружились пчелы. Светило солнце. И было жарко, жарко.

Что рассказал молодой месяц

О, как я злился, когда вошел в комнату!

Маленький безобразник! И как его угораздило погнуть совершенно новенькую Антенну моего радиоприемника! Она же сделана из алюминиевой трубки.

А все оттого, что носится, как угорелый, по крышам со своими турманами, гривунами, кружастыми, или, как их там… И вот что обидно — отказывается! Честным ведь пионерским клянется, голубятник вихрастый!

Ну, и злой же был я!

Попробуйте в мои годы, да еще без привычки, полазить по крыше четырехэтажного дома! Хоть я и взрослый, а страшно. Мостовая-то жесткая!.. Бездельник! Так расстроил, что даже читать не хотелось.

Сижу я в качалке перед окном и смотрю, как над крышей соседнего дома зажигаются звезды, а из-за трубы выглядывает рог месяца. Вы же знаете мою комнату. Она упирается своим единственным окном в глухую рыжую стену. Правда, не ахти какой простор, но солнце ухитряется заглядывать ко мне в полдень, и месяц ухитряется временами.

И вот сижу я, а молодой месяц — этакий рогастый мальчишка в первой четверти — выкатился из-за трубы и подмигнул мне.

— Здорово, приятель! — говорит.

— Здорово, — отвечаю, — если не шутишь.

Мы с ним старинные друзья и страшно скучаем друг без друга.

— А ведь напрасно ты, — говорит, — Ваську-голубятника выругал.

— Скажешь тоже — напрасно! Такой негодник! Мало Антенну согнул — коту Егорке лапу отшиб. Целый день на трех прыгает.

— И все же — напрасно. Не спорь: мне сверху виднее. Да ты не хмурься! За Ваську мне заступаться нет смысла. Но должна же быть справедливость или не должна? Кто же тогда Антенну погнул и Егорку зашиб, спрашиваешь? Так слушай же.

Вышел я вчера обычным дозором, заглянул в твое окошко — спишь ты. Погляжу-ка, думаю, на Кавказ, лучами ледники на Эльбрусе потрогаю. Больно уж я люблю, как они, словно драгоценные камни, начинают гореть. И вдруг слышу разговор. И чей, ты думаешь? Говорили твоя алюминиевая Антенна и античная Ваза-старуха. Та самая, что на правом углу дома. О нее ты ногой упирался, когда разгибал сегодня Антенну.

Говорила Ваза:

«А ты, оказывается, нежного воспитания, Антенна. Вторую неделю, как на крыше, а уже клянешь и солнце, что тебя жжет, и росу, что по утрам тебе холодно. А грянут морозы, да задуют бураны, да ветер начнет раскачивать!.. Нет уж, коли поставили тебя сюда радиоволны ловить, так уж терпи. Я тоже смолоду была куда какая неженка! А сейчас ко всему притерпелась. И так мне полюбилась моя крыша — ни на какую другую сменять не согласилась бы. Даже на высотном здании. Здесь мне каждая водосточная труба, каждый карниз, каждый уличный фонарь знакомы.

А сколько в нашем дворе на моих глазах детишек повыросло! Некоторые учеными, докторами, инженерами стали. А какими были… Эхе-хе!.. Глянешь вниз — все течет, все меняется, а ты стоишь себе и стоишь второй век, и, кажется, нет времени до тебя никакого дела. Одна вот эта улица сколько раз вид свой меняла. Когда-то с булыжной мостовой перестук окованных колес, цокот лошадиных подков доносился. Кареты, барыни, пролетки, жандармы… Куда ни посмотри — одни лошади… А потом трамваи побежали по улице. Визжат о рельсы колеса, брызжут из-под дуг синие искры. А потом об асфальт зашипели шины автобусов… А потом опять новость — толстобрюхие, как купцы, усатые, как тараканы, и, как черепахи, солидные, — заскользили троллейбусы.

Тишь теперь. Прелесть. Но когда они снимали трамвайную линию, и все заливали асфальтом, я думала, оглохну от шума. Зато теперь… теперь у меня покойная старость и хочется только — оо-а! — спать».

Ваза позевнула, и от нее отвалился кусочек цемента и прямо угодил Егорке по лапе. Он в это время стоял как раз под Вазой внизу и обсуждал новый способ ловли мышей с котом Варлаамом.

Когда кот, вякнув, нырнул в подворотню, античная Ваза сказала:

«Бедный Егорка! Второй раз ему ни за что, ни про что попадает!.. Понимаешь, Антенна, хоть не позевай. Как позевнешь — не от ручки, так от лаврового венка кусочек отвалится. Ох, старость, старость, песок уже сыплется… И болит-то у меня все, и ломота… Антенна, посмотри, пожалуйста, что там у меня сзади. Зудит, понимаешь, и зудит! С самой весны никакого покоя… Почеши немножко. У тебя же на конце такая хорошая щетка из проволоки!.. А то я просила голубя, скреб он, скреб, а как зудело, так и осталось. Что там такое?»