Песня над балконами - [3]

— Чего, дебил, пялишься на меня? Чего пялишься, я тебя спрашиваю? А? Я тебе посшибаю рога!

Я спряталась в туалете, чтобы не присутствовать при избиении, но мой слух успел различить глухие звуки ударов и сдавленный стон. Когда я вернулась, мой парень все еще бесился, визжал, как недорезанная свинья, а Гопник, у которого рассечена была бровь и кровь пошла носом, пустился прочь по подземному лабиринту АСКА, однако медлил, прежде чем скрыться совсем, на мгновение даже остановился, рискуя схлопотать запоздалую затрещину, обернулся и посмотрел на меня, и я уловила его последний взгляд, и мне до жути захотелось плакать.

В тот вечер не было прощания, потому что я не чувствовала в себе сил поцеловать Начо, дотронуться до его пальцев в ответ на робкую ласку. Я не сказала ему ничего, потому что знала — он не поймет. Я и сама мало чего понимала, но на другой день я все равно его бросила.

Спустя пару месяцев я познакомилась со своим вторым парнем, Борхой, владельцем парусной яхты, пришвартованной на Мальорке, чьим особым предпочтением пользовались террасы Посуэло, на одной из которых я повстречала Чарли. Чарли забросил учебу ради того, чтобы открыть спортивный центр, и это он познакомил меня со своим двоюродным братом Хакобо. Отец Хакобо, бессменный кандидат в президенты клуба «Реал Мадрид», как-то раз пригласил меня на летние каникулы в свой громадный особняк с видом на изумительный пустынный белый пляж на побережье Кантабрии, где я за весь месяц так и не решилась искупаться, так как, едва я заходила в воду, от холода синели пальцы ног, что, по всей видимости, не должно было меня беспокоить, поскольку летний отдых на Средиземноморье — «не катит», за исключением более-менее сносного варианта Балеарских островов.

Ни за Хакобо, ни за Чарли, ни за Борху, ни за Начо я замуж не вышла, зато с Мигелем дело шло к свадьбе, и я бы пошла за него, не тяни он столько времени со знакомством с родителями, дипломатом с супругой, к которым питал уважение, граничащее с нескрываемым страхом, отнюдь не делавшим чести тридцатилетнему мужчине. Я же в те годы училась на химическом, и, вопреки энтузиазму матери, которой не терпелось увидеть меня в белом халате на улице Иеронимос, каждое утро просыпалась с чувством, что все больше похожу на свою бабушку, так мало-помалу я сознавала, что все эти отпрыски обеспеченных семей, родом, как правило, из Сантандера, в глубине души такие же провинциалы, как Анхелита, которая в конце концов сошлась с замечательным парнем из города Акала-Реаль и без тени страха обдумывала возможность отдохнуть пару месяцев в родном пригороде своего отца, точно так же, как в свое время ее мать, не внявшая зловещим пророчествам моей матери, когда та узнала о ее планах.

— А тебе там не тесно? — как-то раз спросила я ее.

— Да нет, — отвечала она. — По-любому, я не встаю с постели…

— А вот ты встанешь, — настаивала я. — И тебе придется мириться со сплетнями соседок, что, де, у тебя слишком короткая юбка…

— На себя посмотри! — отрезала Анхелита. — В этой части Араваки каждый божий день барбекю, то да се, а твой муж сколько зарабатывает, а мой муж столько зарабатывает, и тебе партия в сквош, и нате, пожалуйста, спортзал с Менганитой, и телефон клоуна на детский утренник, и чтоб не хуже, чем у Пи-луки с ее фокусником… Потом, мне надоест, мы соберемся и вернемся обратно, а ты… ты-то куда подашься из своей Араваки? Сегодня, солнышко, я еще добрая, мы закроем глаза на то обстоятельство, что мой жених намного лучше твоего.

В этом она была права, как и во всем остальном. Мигель отказывался жить в городе, называя провинцией отвратительное нагромождение городских застроек с претензией, тогда как я ничуть не стыдилась, что у меня за душой нет ни дома с каменными стенами и садом, ни рыбацкой деревушки, ни пастбища, ни лужайки, ни пляжа, чтобы заехать туда на каникулах, что пепелище мое — мой балкон, облицованный пятачок, куда летними вечерами можно вынести табуретки, подышать с бабушкой свежим воздухом, наблюдая за тем, как летят дни и от патио подымается извечный дух тушеных бобов, растворяется во всеобщем и слаженном утреннем гуле зимнего города, раскрытого, подкрашенного пенкой, расцвеченного лампочками, внезапно переодетого в сад, разбитый на необъятной, необозримой террасе. Я еще не уехала, а уже скучала по всему этому — подкачал, однако, не только пейзаж моей жизни. Мне потребовалось много времени, чтобы понять, вернее отметить, эту легкость в плечах при ходьбе, будто мои ноги ничего не весят, будто тело не в состоянии придавить их к земле, по которой они ступают. Я перебирала, как мне самой казалось, проходные варианты, действуя по примеру утопающего, что хватается за соломинку, но почва дала трещину тогда, когда я меньше всего этого ожидала.

Мигель вез меня к своим родителям: те, наконец, пригласили меня на ужин. Из окна мне предстало однообразное зрелище Капитана Айа, одинаковые по обеим сторонам улицы, застекленные башни сменяли друг друга, мелькали гаражи, сады и пальмы у крыльца, спесь нуворишей не впечатляла, как прежде. На повороте машину резко повело вправо, и мы вырулили на улицу, где я никогда раньше не была, только мне все равно, потому что она такая же, как и все остальные, и снова налево, все дальше, вперед, и потом медленнее, потому что мы искали, где припарковаться, и не могли найти, все улицы, все фасады, переулки — неотличимы, но вдруг, на двадцатом повороте, на обочине блока элитных домов, я очутилась дома, в особенном, старом квартале с налетом сельской старины — казалось, по прихоти судьбы он вырос из-под земли, дешевые магазины, здания в пару этажей, с балконов срываются звуки румбы, женщины в халатах, стоящие за хлебом, станция метро со знакомым до боли названием, пять слогов, как удар камнем меж глаз.