Прежде чем переступить порог, я остановился полюбоваться гротескными барельефами, которые ваятель разбросал, не скупясь, по фасаду, насажав их особенно щедро над главной дверью, где в хаотическом сплетении облезлых грифонов и бесстыдных мальчуганов я разобрал дату «1500» и имя «Гэртон Эрншо».
Эмили Бронте
У Паситы были зеленые огромные глаза и пухлые, как у меня, губы, которые едва смыкались, так что между ними виднелась жемчужная нить зубов. Удивительно прелестное создание, самая красивая дочь моей бабушки, с густыми волнистыми каштановыми волосами, безупречно правильным носом, гордым подбородком, длинной шеей, которая плавно переходила в карамельное декольте. Я никогда не видела, чтобы Пасита ходила пешком, ее маленькие ножки в блестящих нейлоновых чулках не выставлялись напоказ, дабы никого не оскорбить. Эти ножки не смогли убежать от судьбы: их сломил паралич с каким-то английским названием и остановил развитие нервов, поэтому Пасите заново пришлось учиться держать голову прямо. С тех пор она не изменилась. Пасите исполнилось двадцать четыре года, дедушка всегда называл ее полным именем — Пас.
Я пряталась за индийским каштаном, как сейчас, помню маленькие колючие шарики, которые виднелись между листьями. Они выглядели именно так, как им полагается выглядеть весной и, возможно, в начале лета. Думаю, когда произошла эта история, мне было немногим менее девяти или десяти лет, но я уверена, что это случилось утром, потому что по утрам, пока мне не исполнилось двенадцать лет, мы с мамой ходили пить аперитив в дом дедушки и бабушки.
Трехэтажный дом с тенистым садом на углу улиц Мартинес Кампос и Сурбано, сегодня там находится испанское отделение бельгийского банка. Когда стояла хорошая погода, Пасита всегда сидела в тени смоковницы, привязанная тремя ремнями к стулу. Один ремень обхватывал ее грудь, второй — талию, третий, самый крепкий, фиксировал положение на стуле. Силуэт девушки был виден между железными прутьями ограды, — единственном месте, откуда ее недуг нельзя было заметить. Я старалась не показывать постоянный страх перед Паситой, от которого меня бросало то в жар, то в холод, и тщательно скрывала невыносимый стыд, который испытывала, слушая разговоры матери и сестры, а также других женщин нашей семьи, которые хором называли тетю тупой и безмозглой. А она не замечала их своими широко распахнутыми зелеными глазами, прекрасными и пустыми.
— Привет! — сказала моя мама, будто обрадовалась неожиданной встрече и, скривив нижнюю губу, поцокала языком.
Так делают, когда хотят привлечь внимание маленьких детей.
— Привет, Пасита, дорогуша! Как дела, солнышко? Какой прекрасный день сегодня, а? Весь день солнечно!
— Пасита, Пасита! — звала ее Рейна, наклоняя голову то на один, то на другой бок. — Ку-ку… Эй! Ку-ку… Хлоп, хлоп!
Мама с Рейной брали ее за руку, гладили по коленке, трепали по щеке, поправляли ей юбку и постоянно улыбались, будто занимались чем-то очень приятным. Они были невероятно довольны тем, что делают, а я все это видела, стоя за их спинами.
— Малена! — мать поворачивала ко мне голову. — Ничего не скажешь Пасите?
— Привет, Пасита! — говорила я тогда против своей воли веселым голосом. — Как дела, Пасита?
Я тоже брала ее за руку, всегда холодную и влажную от крема, смотрела Пасите в глаза и чувствовала себя перед ней виноватой. Каждое утро я молилась Божьей Матери, чтобы она сотворила для меня чудо. И в течение дня, когда мне удавалось побыть в одиночестве, я просила: «Пресвятая Дева, я не прошу у тебя ничего для себя. Если тебе это не трудно, если тебя это не затруднит…» Мои первые кавалеры не здоровались с Паситой и не целовали ее, никто из посторонних с ней не разговаривал.
Но однажды утром, прячась в тени каштана, я не помолилась… Дедушка сидел в кресле, сбоку от своей дочери. Его присутствие обладало большей силой, чем сильный ветер или холод, загоняющий зимой мышей в свои норы, и оно пугало меня больше всего в доме на Мартинес Кампос. Мой дедушка Педро был на шестьдесят лет старше меня, и он был плохой. Никто ни о чем меня не предупреждал, никто ничего не говорил, но с тех пор как я себя помню, чувствовала в воздухе присутствие страшной правды. О ней мне шептала мебель в доме, о ней говорила земля, о ней шелестели листья деревьев. Все они словно пытались защитить меня от этого странного человека, слишком высокого, слишком жесткого, слишком сурового, крепкого, грубого, сильного и гордого.
Мой дедушка не был немым, но он почти не говорил. Иногда его губы шевелились, когда он погружался в сон или вспоминал свою молодость. Если он сталкивался с нами в коридоре, то здоровался, а, когда приходило время прощаться, прощался. Но он никогда не принимал участия в разговорах, никогда не целовал нас и не приходил к нам в гости. Дед проводил большую часть времени с Паситой — в полном молчании. Его жизнь была очень таинственной, а репутация довольно темной. В тот раз, когда мы вышли из дома, мама постаралась уверить нас в том, что ее отец уехал в путешествие. Никогда больше она не говорила, куда он уехал и когда вернется. Что-то подсказывало мне, что это будет вечное путешествие, подобное тому, в которое когда-то уехала ее сестра-близнец Магда. Она вела жизнь странницы, но мы всегда знали, где она находится. Она присылала нам открытки и подарки. Дедушка, без сомнения, мог провести несколько недель в Мадриде, ничего не сообщая нам. Дверь в его комнату на первом этаже была заперта, а, когда приходило время обеда, его место было свободно.
