Песня на заре - [3]

Не помогли ни угрозы отца, ни слезы матери. Однажды он привел в родительский дом молодую жену.

Мотря, как говорится, сразу пришлась ко двору. К отцу и матери Якова она с первого дня относилась почтительно, ухаживала за ними, заботилась, как о своих родителях. И старики, к собственному удивлению, очень скоро привязались к Мотре, полюбили ее. А когда сноха вдобавок понемногу начала говорить по-еврейски и даже научилась петь вместе с мужем и тестем еврейские народные песни, тут уж родители чуть не молиться на нее стали. Мать так и говорила, что о лучшей снохе она и не мечтала.

Дружно, весело жила семья. Большой радостью молодых было рождение дочки — Зои.

А через несколько месяцев началась война. В один из первых дней, захватив с собой неизменную свою спутницу — скрипку, ушел на фронт Яков. Только одно письмо успела получить от него Мотря. А потом в эти края пришли фашисты. Мотря эвакуировалась за Волгу. Как только освободили родное село, она вернулась туда, но никого из близких уже не застала. Отца ее, колхозного кузнеца, такого же балагура и музыканта, как покойный тесть, повесили немцы. Мать умерла.

Мотря устроила ребенка в детский сад, а сама пошла работать в колхоз. Черной тучей налетело новое горе: пришло извещение о том, что муж ее, Яков Гурко, пал смертью храбрых на поле боя.

А через несколько дней пришла на ее имя посылка. Скорбной песней звучали строки вложенного в нее письма:

«Погиб в бою любимец части, наш запевала Яков Гурко. Мы похоронили его на опушке леса, под могучим дубом, склонили над его гробом наши боевые знамена. Пусть птицы поют над его могилой так же душевно, как пел он на наших коротких солдатских привалах. Пусть играет для него ветер в ветвях деревьев, как играл он для нас на неразлучной своей скрипке.

Перед последним боем Яков говорил товарищам: «Если погибну, перешлите скрипку моей дочери. Пусть она, когда подрастет, научится играть на ней, пусть вспоминает меня вместе с матерью».

Выполняем просьбу нашего боевого друга и посылаем вам его скрипку».

Мотря выполнила завещание мужа. Зоя была еще совсем маленькой, когда мать впервые дала ей скрипку. Маленькие детские пальчики неуверенно блуждали по струнам, не могли удержать смычок. Постепенно ручонки становились смелее, увереннее. Она унаследовала талант отца и скоро научилась играть на скрипке. Учил ее директор школы, Никита Иванович.

Шло время. Зоя закончила школу и начала работать в бригаде семеноводов.

2

Еще прошлой весной командир части прислал письмо Прасковье Лукьяновне, в котором благодарил ее за хорошее воспитание сына. Она ответила командиру и просила отпустить Павла хоть на недельку в отпуск.

Уже зацвели вишни. Прасковья Лукьяновна ходила по саду, не думала, не гадала… открылась калитка, и на тебе — Павел! На одной руке шинель, в другой чемодан.

Не успела накрыть стол, как в дом вошла Зоя. Павел только умылся и надевал гимнастерку с двумя узкими желтыми нашивками на погонах. Зоя удивленно взглянула на него.

— Никто и не знает, что у вас, Прасковья Лукьяновна, гость… С приездом!

Павел продолжал держать поднятую руку с расческой. Неужели это Зоя, черноглазая дочка Мотри?

Зоя, в сиренево-голубоватом костюме, в туфлях на высоких каблуках, с шелковой косынкой на плечах, выглядела совсем не такой, какой он ее знал прежде. Словно нездешней, случайно попавшей в это село, в этот дом.

Он запомнил ее глаза, чуть удлиненные, как черные сливы, омытые ночным дождем и сверкающие на солнце.

— Едете? — спросила мать.

— Едем. Нас машина ждет. Хотела попросить у вас чемоданчик.

— Чего ж, возьми, Зоечка. Возьми, родная…

Мать вынесла аккуратный небольшой чемоданчик.

Лукьяниха (так звали Прасковыо Лукьяновну в селе) в ту минуту впервые увидела, что дочка Мотри не такая, как другие девчата. И ходит и одевается не так, как все. Зорким материнским взглядом она приметила, что Зоя приглянулась ее сыну. Павел пошел проводить ее до ворот, а когда вернулся, спросил*.

— Куда они поехали?

— На смотр самодеятельности. Через два дня вернутся, — словно желая успокоить сына, сказала Лукьяниха.

Два вечера подряд Павел наведывался в клуб, надеясь услышать об успехах на смотре. Даже спросил уборщицу клуба — Степановну: мол, как там дела у наших артистов.

— А чего им… Поют, танцуют. Грамоту привезут. Каждый год так, — махнула она рукой.

Лишь в воскресенье утром вернулась Зоя из Городища, районного центра.

Вечером на площадке возле клуба были танцы.

Артисты клубной самодеятельности, не сговариваясь, пришли на танцы в национальных костюмах, в которых выступали на смотре, в Городище. Еще упоенные успехом, одурманенные весной, запахами цветущих садов, они были возбуждены, смех их слышался в самых дальних уголках села.

Взошла луна. Все как-то притихли, словно очарованные этим лунным вечером. Некоторые парами ушли к реке прогуляться, а другие сидели на скамейках и мечтательно молчали. Зоя в группе девушек медленно шла по Школьной улице. Возле школы девушки присели на сложенные бревна, и вскоре оттуда, из-под развесистой акации, донеслось:

Чого вода каламутна?

Чи не хвыля збила…

Чого ж я така смутна,

Чи не мати била?