Песня блистающей химеры - [20]

Но Рерих был незлопамятен, а может, уже существовал как-то иначе, только однажды он сам, первый, окликнул Машу на улице. И окликнул скорее дружелюбно. Более того, он затащил ее в ближайшее кафе и сам принес кофе.

— Тебе с сахаром?

— Конечно.

— На этот раз обойдешься. На сахар у меня денег нет.

Маша покладисто стала пить кофе без сахара.

— Вообще, все не так плохо, — сказал Рерих, усаживаясь напротив. — Мне самому ничего не надо. Я могу есть одной яйцо в день, ну два. Планов, как поправить дела, хватает, но это не сразу. Потом, я пишу роман.

— Роман? — удивилась Маша.

— Ты в меня не веришь?

— Ну почему именно роман? А не рассказ или небольшое стихотворение?

— Каждый мужчина, — сказал Рерих с непонятным ожесточением, не отреагировав на шутку, — должен родить ребенка, посадить дерево, постро­ить дом и написать роман. Сына я родил. (У Рериха был сын от первого брака.) Деревьев насажал кучу ко всем праздникам еще в пионерах, дома строил в Солнечном и еще построю. И роман напишу. Спою у первобыт­ного костра.

— У какого костра? — не поняла Маша.

— У первобытного. С чего началось все это словотворчество? Сидели у первобытного костра охотники и травили друг другу байки, как охотились, как другие племена тузили. Ведь всегда тузили, и люди друг друга всегда тузили. И будут тузить. Хотя бы за то, что друг на друга не похожи. Нет оди­наковых. Хочется слиться во взаимном объятии, а устройство не позволяет, отторгает устройство. Там, где у одного колючка, у другого — шип. Страны те же люди. Мирное сосуществование невозможно. Уж за то одно можно уважать христианство — полюби ближнего, как самого себя. Пусть это недо­стижимо, но идея, идея... Идея — это немаловажно.

— С каких пор ты стал христианином?

— Ну, на христианина я, положим, не потяну. Но я всегда мог при­знать чужие достоинства. Ты скажешь — терпимость. Значит, не любовь, а терпимость. Не любовь, которая, по Данте, движет Солнце и светила, а терпимость... Это что-то другое. — Рерих хлебнул кофе и продолжил в запа­ле: — Но вернемся к первобытному костру. Сидели вокруг, трепались, врали. Как без этого. Вот с этого, может, и началось все мировое словесное вранье. Параллельная жизнь. Жизнь сама по себе, а все, что про нее сочиняют, «рома­ны» в смысле, сами по себе. Жизнь ушла, а россказни остались.

Он говорил еще долго на эту тему и все ссылался на исторический музей, который изучил от и до за несколько лет своего там пребывания, про убо­гость старинных украшений и про доспехи, которые могли налезть только на маленьких людей, хоть эти люди и воспевались в «романах» тех лет как исполинские сказочные гиганты.

А темнота какая была по ночам! Только факелы, коптилки, сальные свечи. Но нам это назидание, мы тоже должны остаться, как сказочные герои, а не удобрение на полях человечества...

Вот так он все говорил, говорил, а потом вдруг как-то странно глянул на Машу и выпалил:

— Я разлюбил Татьяну.

— Как? — удивилась Маша.

— Это ужасно, конечно... А с другой стороны — почему ужасно? Она не галера, я не каторжник. Ложиться в постель с женщиной из какого-то долга... Вот что ужасно!

— Зачем ты мне это говоришь? — спросила Маша с раздражением. Мне совершенно не интересно!

— Ну да! — закричал Рерих и побелел. — Вам всем только это и инте­ресно. Все мещане! Все!

Он резко вскочил и принес еще две чашки кофе.

Сказал другим тоном, не жалобным, скорее грустным:

— Проходит несколько лет, и любая женщина становится бабой. Я к ба­бам равнодушен. Что мне с собой делать, себя ломать?

Маша молчала.

— Ладно, — сказал Рерих примирительно. — Поправлю дела, угощу тебя кофе с сахаром. А этот, не хочешь — не пей.

Кофе с сахаром от Рериха Маша так и не дождалась, несколько лет его вообще не видела, но слухи доходили... Рерих как бы выныривал из житейско­го моря, а потом терялся в его пучинах опять. Он купил дом в деревне, какую- то заброшенную лачугу, и сделал из него нечто впечатляющее... Наверное, из любви к яйцам развел кур и наладил производство куриного мяса, но что-то у него с этими курами пошло не так, то ли куры передохли, то ли расходы пре­вышали доход, но ферму эту он вроде прикрыл, напоследок разослав друзьям по парочке изможденных куриных тушек. Время было не сытое, друзья были рады и этому. Потом он куда-то уехал, одни говорили — на север, другие — на юг. Потом вернулся, одни говорили — с деньгами, другие — без гроша за душой. Каким-то одному ему понятным способом попал в финансовые круги и даже сблизился с элитой, а потом стал строить в своей деревеньке поселок Солнечный. Название это ему совсем не подходило — деревенька располага­лась в особом месте, летом там было дождливо, а зимой слякотно. Но, навер­ное, упрямый характер Рериха это только подстегивало.

Понятно, с Таней Седовой он уже не жил, а жил с молоденькой де­вочкой, почти школьницей. Маше ее показывали как-то, а потом через несколько лет она увидела их вместе. Из школьницы-тростинки его жена превратилась в статную даму, и Маша подумала, что, возможно, скоро при­дет конец и этой истории. И вспомнила, что Рерих ей рассказывал о своей первой любви.

Рерих влюбился в шестнадцать лет в свою одноклассницу. Чтобы ее заво­евать, он готов был совершить все двенадцать подвигов — пошел в секцию бокса, подтянулся по математике, насмерть дрался со старшеклассниками и ходил по перилам моста на большой высоте. И он ее завоевал. Она тоже была не пай-девочка, какое-то время они даже вынашивали планы сбежать из дома и автостопом добраться до Крыма, где, по рассказам, были замеча­тельные дикие пляжи. Два года продолжалась эта любовь. А в десятом классе отец-генерал увез ее к месту своего нового назначения. Провожая ее на поезд, Рерих бежал за вагоном, а она смотрела на него из окна, так прижимая лицо к стеклу, что сплющился нос. Поезд набрал ход, он стал отставать, но все бежал и бежал, а потом в какой-то слепой ярости бежал уже за поездом, по рельсам, чуть не надорвав сердце...