Песня блистающей химеры - [16]

Наконец он привел ее к какой-то избе... Там, в жарко натопленной комнате, на кровати сидела Таня Седова и вязала свитер. При виде Маши ни одна черточка ее спокойного лица не дрогнула. Только улыбнулась, как показалось Маше — чуть-чуть, одними губами. Потом она неспешно вста­ла, принесла откуда-то из-за занавески кастрюлю и поставила на стол перед Рерихом.

— Будешь? — спросил Машу Рерих, он выудил из кастрюли кусок мяса и запихнул в рот.

— Я ела, — сказала Маша.

Рерих выудил из кастрюли еще кусок мяса и средних размеров картошку. Таня Седова, все молча, все неспешно, поставила перед ним миску и положи­ла вилку. Но Рерих, как бы не замечая этого, продолжал есть руками, выта­скивая из кастрюли то кусок мяса, то картошку.

Рерих еще не закончил есть, как уже начал говорить, торопливо дожевы­вая пищу, вязнувшую в словах.

— Понимаешь, — говорил Рерих, — комсомол, конечно, отжившая орга­низация, на Большой земле вообще икусственная, поэтому не работает. А вот здесь, на Севере, еще работает.

Рерих говорил, говорил... про какие-то бригады, про какие-то буровые, каких-то строителей и геологов, сыпал именами и цифрами, но Маша совер­шенно не понимала, о чем и к чему это он, если дело совсем не в этом. Вот сидит на кровати рядом Таня Седова, жена ее брата, и при чем здесь все остальное?

— Там — сонное царство, здесь — пульс жизни, молодость! — вскричал Рерих и даже вскочил, размахивая так и не пригодившейся вилкой.

— А как же брат? — вдруг спросила Маша.

— Что? — не понял Рерих. И покраснел.

— Как же брат? — упрямо повторила Маша.

Она не смотрела на Таню Седову, но боковым зрением увидела и почув­ствовала, что та вся напряглась и больше не улыбалась. А Рерих? Рерих выплюнул кусок картошки прямо в кастрюлю и заорал:

— Шпионить приехала? А ну давай отсюда! Вон отсюда! Вон!

Маша схватила пальто, шапку, платок и, с трудом рванув тяжелую дверь, натыкаясь на все углы в темных сенях, выбралась во двор, а там побежала, не зная куда, сбиваясь с протоптанной тропинки в снег. Себя не помня, гло­тая холодный воздух, в распахнутом пальто и сбившемся платке, выбралась на улицу, ту самую улицу, на которой была редакция газеты. Рерих действи­тельно таскал ее по холмам совершенно намеренно.

Рерих догнал ее на улице. Он был без шапки.

— Стой! — крикнул зло. — Куда ты пойдешь?

— Найду куда! — огрызнулась Маша. — В редакцию.

— К Коржанцу, что ли?

— К Коржанцу!

— К Коржанцу? К этой сволочи! — прямо-таки взвился Рерих.

— Он — хороший человек! — закричала Маша с вызовом.

— Сволочь он! Сволочь! Стукач! Ублюдок! Он от меня получил по полной!

— У него флюс!

— По морде получил, вот и весь флюс! И еще получит! Давай! Вали к этому стукачу! Вали-вали!

Рерих опять впал в ярость, на какой-то момент, наверное, уже забыв о недавней сцене, как и о том, что Машу сюда привело.

— Вали! — рявкнул он в последний раз, развернулся и побежал назад.

Маша пару раз вяло стукнула в дверь редакции, никто не отозвался. Идти туда ей совсем не хотелось, как не хотелось видеть Коржанца ни завтра, ни вообще. Денег у нее почти не оставалось, она решила поговорить с пило­тами, а потом уже как-то добираться дальше.

Из ресторана, широко распахнув дверь, а потом ловко спрыгнув по ступе­ням, показался Цыган. Он был навеселе.

— Куда шуршишь, мышонок? — заорал весело.

Маша не ответила. Она была так потрясена всем случившимся, что уже не чувствовала холода. Цыган пошел рядом. Вблизи он показался ей даже моложе, чем был на эстраде.

— Шкурка у тебя, прямо скажем, по нашим местам слабая. Да?

— Что вам от меня надо? — сказала Маша. — Какое вам дело?

— Провожаю. Чтоб никто не обидел, — миролюбиво заметил Цыган. — Коржанец-то принял свое и к бабе под перину. Он бабу боится. У него баба такая. Она такого, как ты, мышонка, на одну ладонь положит, а другой при­хлопнет.

Дорога поворачивала в гору, на которой был аэропорт, за ним начиналось летное поле.

— Рвешь когти, значит?

— Значит!

— Так, может, деньги нужны?

— Нужны, — сказала вдруг Маша неожиданно для самой себя.

И тут Цыган распахнул полушубок, порылся где-то под его полой и выта­щил пачку денег. Половину, не считая, протянул ей.

— Я верну, — сказала Маша.

— Хорошо, если вернешь, а не вернешь — тоже жив буду. Ну, давай! Появишься тут — шкурку утепли, — и пошел себе дальше.

— Вы бы ехали отсюда, у вас голос хороший, — сказала Маша вслед.

— Зачем? — отозвался Цыган. — На Большой земле таких много, а здесь я один. Здесь я король.

И исчез в темноте. До Маши донеслось только, что он запел что-то... Наконец и голос смолк.

Уже в аэропорту Маша поняла, что ужасно замерзла. Зал ожидания был забит. Все какие-то мужики, солдаты. Женщин среди них почти не было. Воздух был тяжелый, густой, пахло людьми, влажной овчиной и табаком. Маша протиснулась к раскаленной металлической печке и немного согрелась. Летный день начинался с утра, до утра надо было дожить. Глаза у нее слипа­лись от усталости, и все тело было набито какой-то вязкой ватой, она нашла свободный уголок и легла у стены на пол, положив сумку под голову. И тут же заснула.

Всю ночь аэропорт гудел, как рой потревоженных пчел, до Маши доно­сились голоса, невнятные разговоры, хлопанье дверей, через которые проры­вались холодные струи воздуха и шарили по полу, опять голоса, невнятные разговоры, дух спиртного... Иногда она слышала: «Тише! Человек спит!» Человек — это я, — думала Маша и продолжала спать. Аэропорт уже открыл­ся, и явственно доносился рев моторов. Маша все спала.