Песня блистающей химеры - [14]

— Где Таня? — спросила Маша и тут же поняла, что этого не надо было спрашивать. Непонятно почему, не надо и все.

Брат бросил на нее быстрый, злой взгляд и не ответил.

Разговора не получалось. Молчали.

Через две недели Таня Седова исчезла. Уехала как бы навестить бабушку, но с вокзала отправила открытку: «Не жди... »

Брат чуть с ума не сошел.

— Уходи! Уходи! — кричал он и швырял в Машу первые попавшиеся под руку предметы. — Это все твой дружок!

— Какой дружок? — не поняла Маша.

— Твой Рерих!

— Так он твой дружок.

— Сволочь, сволочь он! Негодяй! И не приходи больше!

На этот раз в Машу полетело что-то тяжелое, она еле увернулась...

В конце января на Машино имя в институт пришло письмо от Рериха.

В конверте была фотография без подписи: на фоне буровой вышки — Рерих, в тулупе и меховой шапке, надвинутой по самые брови. Рядом кто-то стоял, но этот кто-то был отрезан. Виднелся только край рукава, но Маше показалось, что это рукав от шубки Тани Седовой. Она совсем не была уверена, да и вообще это было бы трудно доказать, но что-то подсказывало ей, что это так. Маша никому не сказала о своем подозрении и не показала это письмо.

Между тем в доме было плохо. Брат не появлялся. Мать ходила запла­канная и возила ему еду, но он ничего не ел и как-то даже грозился покон­чить с собой. По ночам до Маши доносились тихие, напряженные разгово­ры родителей.

Ситуация все длилась и была безнадежной. И Маша приняла решение.

О том, чтобы одолжить деньги у родителей, не могло быть и речи, у одно­курсников таких денег не было, и Маша отправилась в «Вечернюю газету».

— Зачем тебе это надо? — сказал Тит и вздохнул.

— Там — жизнь, — ответила Маша.

— Жизнь — везде. Убедишься.

— Здесь — имитация.

— А там нет?

Деньги он ей дал все-таки, но только на билет туда — сам был небогат, и написал еще несколько строчек своему однокурснику, редактору тамош­ней газеты.

— Напишешь им что-нибудь, вот и заработаешь. Все-таки я чему-то тебя учил.

В студенческой поликлинике строгая женщина с очень тонкими губами осмотрела Машу, остукала молоточком, проверяя рефлексы, а потом сказала:

— Вы здоровы.

— Но я плохо себя чувствую! — сказала Маша. — Плохо! Просто ужас­но! Я не могу заниматься!

— Может, вы влюблены?

— Наверно. Нет. Я действительно влюблена!

— Черт побери, а ведь это действительно болезнь! — сказала женщина в сердцах, и ее тонкие губы сложились в некое подобие улыбки, не очень веселой. Освобождение от занятий на две недели она Маше выписала: — Выздоравливайте!

Маша стала собираться. Родителям она сказала, что направлена в отда­ленный район на практику. Родители поверили на слово. Они вообще мало вмешивались в ее жизнь, потому что всегда были сосредоточены на брате — правильном, положительном человеке, мужчине, он был их надеждой. И Маша не ревновала, ей это было только на руку.

Она взяла у подруг несколько теплых кофт, толстые вязаные носки, две пары варежек и купила билет до Тюмени.

На конверте, который прислал Рерих, был указан северный городок, а в скобках — поселок Солнечный.

В печке трещал огонь. За столом перед Машей сидел мужчина с перевя­занной щекой. Наверное, у него болел зуб.

Маша стояла перед ним в своем зимнем пальто с желтым лисьим ворот­ником, еле сходившимся на трех поддетых под ним вязаных кофтах, в платке поверх зимней шапки, в натянутых одна на другую зимних варежках.

— Явление Христа народу, — сказал мужчина шепеляво и хмыкнул.

Маша стянула варежки и негнущимися руками стала выуживать из сумки письмо, которое Тит написал этому самому человеку с перевязанной щекой, своему бывшему однокурснику. Справлялась она с этим долго и довольно неловко. Все это время однокурсник Тита по фамилии Коржанец смотрел на нее насмешливо. Наконец она достала письмо и положила перед ним на стол. Тот ловко его распечатал и прочел одним махом.

— Что же ты стоишь, чучело, раздевайся, — сказал Коржанец.

До Тюмени Маша добралась легко, хоть и летела с пересадкой. Но уже там, в аэропорту, где нужно было ждать нужного рейса несколько часов, она ужасно замерзла и тогда уже надела на себя все теплое, что везла с собой в сумке. Ей еще повезло, говорили, что в ее пункт назначения из-за погоды самолеты не летали сутками.

— Раздевайся, кому сказал, — проворчал Коржанец.

Маша сняла пальто, две кофты и развязала платок.

— Совсем другое дело, хоть на человека похожа, — одобрительно сказал Коржанец. — Тут у нас не край света, тоже люди живут, не без эстетического чувства.

Маша глянула на его обмотанную щеку, не вызывавшую эстетического чувства, и чуть усмехнулась. Коржанец это заметил и продолжил с прежней ворчливостью и даже чуть агрессивно:

— Жили-жили себе, никому не мешали, так нефть, понимаешь ли, нашли, «черное» золото, понеслись со всего света жулики, проходимцы... — И тут же спросил уже другим тоном: — Титыч-то как?

— Хорошо, наверное, — сказала Маша.

— Думаю, хорошо... Цивилизация! Бока отращивает. — И он непритвор­но вздохнул. — Ты садись, садись, грейся!

Маша села у печки. От печки несло жаром, как от солнца. Она сомлела и даже чуть задремала. Коржанец все бубнил, словно отчитывал кого-то.

— Что? Заснула совсем? — вдруг заорал Коржанец громко, так что Маша вздрогнула. — Сейчас обедать пойдем! Голодная, небось... Да и я бы что- нибудь слопал.