Песни/Танцы - [4]

 Сначала мы ехали полтора часа на электричке, потом минут десять тряслись по грунтовке на видавшем виды «ПАЗике». Вылезли на безлюдной остановке среди куч палой листвы и луж, в которых отражалось хмурое осеннее небо. Вдалеке виднелись какие-то полуразвалившиеся избушки. Видимо, там была деревня.

 Неподалеку от остановки возвышались кирпичные корпуса психбольницы. Зрелище впечатляющее: окна, забранные металлическими решетками и отдаленно напоминающие неподвижные глаза покойника, сырые потеки по стенам от непрекращающихся дождей, местами оторванный шифер на крыше. Достаточно, чтобы сделать некоторые нелицеприятные выводы.

 Даже если вы совершенно здоровы, длительное пребывание здесь сделает вас конченым психом – заключил я.

 Мы с Ромой перешли дорогу, обогнули невысокий забор, прошли мимо пустой сторожки со шлагбаумом и оказались перед деревянной дверью с окошком. Постучались. Мне показалось, что к окнам психбольницы тотчас прильнули десятки смутных силуэтов…

 Наверное, показалось, потому что когда я поднял свой взгляд вверх, на меня мрачно посмотрели лишь проржавевшие решетки да квадратики серого стекла.

 Стучаться пришлось раза три – только после этого окошко в двери нехотя отворилось, и оттуда выглянула заспанная женщина неопределенного возраста.

 - Мы прописываться, - сию же секунду возопил Рома.

 Глупый человек.

 - По направлению, - уточнил я, - на обследование.

 Женщина смерила нас хмурым взглядом.

 - Раньше не могли приехать?

 - Мы вообще-то из области, с другого конца, это двести с лишним километров…

 Вряд ли мои доводы показались ей хоть сколько-нибудь убедительными, потому что приветливости в ее взоре не прибавилось. Но дверь она все же открыла.

 Мы прошли через небольшой коридорчик и очутились в приемном отделении. Нас тут же встретила дежурная медсестра. По виду она мало чем отличалась от хмурой женщины: тот же неопределенный возраст, та же пугающая ненависть в глазах.

 Нас коротко допросили о причинах направления в психбольницу. Отвечать на их вопросы было неприятно, по крайней мере, мне. Словно ты пытался оправдаться, что не являешься психом, и лишь по нелепой случайности оказался здесь.

 Случайно в психушке не оказываются – это читалось на их лицах. К тому же вряд ли хоть один псих когда-либо признает себя таковым – ведь в противном случае он автоматом покидает категорию психов.

 Они что-то записали в своих картах. Точнее в наших картах. Затем забрали наши паспорта и телефоны. Иметь их здесь запрещалось.

 Такого расклада я не ожидал. Настроение упало ниже ватерлинии, в темный кишащий крысами трюм. Воображение начинало рисовать совершенно мрачные картины. Это тюрьма. Тюрьма, в которую мы с Ромой добровольно заточили себя. Все ведь так и выходило.

 Потом мы в сопровождении хмурой женщины поднялись по лестнице на последний этаж. Шагая по ступенькам, а затем по коридору стационара, я вскользь осмотрел свое новое прибежище. Всюду решетки. И двери без ручек. Ручки медперсонал носил с собой. Одной из таких хмурая женщина открыла нам дверь в отделение.

 За этой дверью начиналась совершенно другая жизнь. Коридор. Палаты без дверей, просматриваемые. Туалет с огромным круглым отверстием в двери. Погруженные в себя личности на скамейках вдоль стен. Отсутствующие взгляды. Поддатый медбрат, который проводил нас в небольшую каморку, где положено было храниться вещам. Там мы переоделись. Взяли с собой лишь сигареты.

 Сигареты в психбольнице – это вообще отдельная история, заслуживающая небольшого рассказа. За сигарету психи готовы на все. В прямом смысле этого слова. Все зависит только от вашей извращенной фантазии. За тлеющим в пальцах фильтром выстраивается очередь. Так что скурить целую сигарету в сортире психбольницы – даже и не мечтайте.

 Наша палата была возле входа в отделение – там особняком лежали только военкоматовские. Психи были в палатах по соседству. Но ощущались. Ощущались достаточно сильно. Особенно Слава. Слава – человек-сирена.

 Слава почти не видел. Когда-то он работал сварщиком, на работе потерял зрение, остался без работы. В поселке, где Слава жил, это означало практически верную гибель, поэтому неудивительно, что Славина любимая жена, не сильно охочая до работы, зато питавшая слабость к алкоголю и другим прелестям жизни, от мужа-инвалида открестилась сразу же: принялась гулять напропалую, водить мужиков, нисколько Славы не стесняясь, а потом и вовсе бросила, переехала к одному из своих хахалей.

 Так Слава двинулся. Попал в психушку. В больнице психи из активных, пользуясь тем, что Слава слеп, всячески издевались над ним. Пинали, обкрадывали. Вполне вероятно, что кто-то даже периодически совершал с ним акты мужеложства.

 Что говорить: если уж сама жизнь так обошлась со Славой, то что было взять с больничных дуриков? В общем, было Славе совсем плохо. И Слава, пытаясь хоть как-то воспротивиться измывающейся над ним реальности, начинал выть.

 Выл он часами. Начинал сразу после завтрака – и продолжал почти до обеда, пока не начинали действовать транквилизаторы, которыми его усиленно накачивали. Его вой – яростный, злой, полный обреченности – метался по коридорам психбольницы как смерч, в нем была заключена вся боль помутненного сознания, сознания-тюрьмы, в которой бились остатки разума.