Песни - [5]

и откуда здесь возьмутся мрак и тень,

если сами мы похожи на детей.

Солнце глянуло в просвет из туч,

дотянуло и до нас свой луч,

ты сомненьями себя не мучь —

что несет тебе оно?

Видишь, умный маленький цветок

смотрит чашечкою на восток —

ни сомнений, ни тревог, —

вот глоток, еще глоток —

пьет поток сквозь окно.

Наши тени все короче —

все прямее бьют лучи.

Никуда от них не деться — и не надо!

Мы бы многое сказали,

только лучше помолчим —

паутинки могут вырасти в канаты,

если слово неудачно прозвучит,

и поэтому мы лучше помолчим.

25 марта — 6 апреля 1987

Весна мокрая

Никотинные пятна ложились на площади,

истеричный трамвай завывал и повизгивал,

улыбались мне сверху какие-то лошади,

под колесами лопалось солнце, и брызгами —

и тяжелыми брызгами падало на плечи,

на лицо и за ворот, и голос простуженный

то ли шепотом, то ли неслышными воплями

потухал, не достигнув лица. А над лужами,

а над лужами шли молчаливые женщины,

пряча лица от ветра, храня их для близкого,

и из каждых ворот, от карниза, из трещины —

голубиные свадьбы со стонами низкими.

И из каждых ворот, от карниза, из трещины —

голубиные свадьбы со стонами низкими.

6-10 марта 1970

Вечерние картинки

В детской комнате сейчас покой и сон.

Снова маленьким хотел бы стать я сам.

Целый вечер что-то рисовал мой сын.

На полу листки белеют здесь и там.

Я беру листочек в руки просто так.

Дело к битве, но пока еще не бой —

нарисован краснозвездный грозный танк

с очень длинной паровозною трубой.

Пятилетнему конструктору все впрок:

Папа, могут танки ездить под водой?

Ну не рыбой плавать, а ползти, как рак?

Могут, только нужен воздух для людей.

Вот еще листок, и тоже наугад.

Сердце стукнуло и покатилось вниз.

Повторяется мой сорок третий год:

наши немцев бьют и дымом пахнет лист.

И кругом победа, и погибших нет.

Эй, сдавайся, кто пока еще живой!

Нет, не надо больше нам таких побед —

до сих пор не умолкает бабий вой.

Десять наших полегло, а их — один.

Вся история качнулась — вот так счет!

Не хочу, чтобы когда-нибудь мой сын

стал бы фишкою в игре с названьем «щит».

В этих играх развлекаются вожди,

генералы могут маршалами стать.

Сыновья уходят в землю, как дожди.

Но зато мы наблюдаем результат.

Побежденный едет к нам поесть икры,

занимает в «Интуристе» номер «люкс».

Победитель знает правила игры,

и ему по поведенью ставят плюс.

На скамеечке вокзальной по три дня,

но зато готов с оружием в руках

защищать такую жизнь, а про меня

говорить, что я на службе у врага.

Где же враг — пора понять уже давно.

Что за щит и от кого — спроси в упор.

Нет, сынок, им нравится крутить кино,

где все роли им разметил режиссер.

Русокудрый мой, но жизнь у нас одна.

На кино ее потратить — просто жаль.

Ну а тот из них, кому нужна война,

пусть играет в танки и иную шваль.

А война нужна, чтоб нас держать в узде,

чтобы каждому, кто разумом не слеп,

по закону, принародно и везде

можно было в рот вогнать свинцовый кляп.

Оглянись, мой мальчик, здесь ты родился.

Постарайся все запомнить хорошо,

чтобы, повзрослев, ты мог ответить сам,

почему отсюда папа твой ушел.

Есть, конечно, у меня отцовский долг,

и его я понимаю только так:

нарисуем вместе, но не танк, а дом.

А войны не будет, раз мы стерли танк.

31 мая — 3 июня 1989

В Израиле дождь

От хамсина[9] до хамсина

небо в серой паутине —

ах, знакомая картина! —

в точности мой Ленинград.

Апельсиновые рощи

дождь безжалостно полощет —

нам бы что-нибудь попроще —

я осинке был бы рад.

«Мчатся тучи, вьются тучи» —

до чего же стих летучий!

И никто не скажет лучше,

будто здесь и жил поэт.

Впрочем, так оно и было:

ведь судьба нам подарила

край мечты, для сердца милый,

а другой прописки нет.

И хрустят ли под ногами

листья яркие, как пламя,

или шелест пальм над нами,

или жалит мерзлота, —

всюду чудится другое —

хуже, лучше — не такое!

Всюду под твоей ногою

лишь земля, но не мечта.

Может быть, и слава Богу,

что не ляжет на дорогу,

а останется для многих

слабой звездочкой вдали.

Лишь обман летит ответом,

голубым небесным светом,

но далек от нас при этом,

словно небо от земли.

13–14 декабря 1991

Возвращение

Осенний город погрузился в дым,

и горожан как будто размело.

Здесь не о чем и незачем двоим —

мне одному и пусто, и светло.

Вот, кажется, знакомый поворот —

зачем я оказался за углом?

Скрипит калитка крашеных ворот,

и вот передо мною отчий дом.

Я сквозь асфальт булыжник узнаю

и дровяные склады над травой,

я поднимаюсь в комнату мою —

твое лицо мерцает надо мной…

Ах, ради Бога — просьба не вставать,

не прерывать из-за меня дела…

Скрипучая железная кровать —

я точно помню, где она была.

Ну здравствуй, мама. Что там наш буфет?

Отец на фронте — в доме тишина.

И печь, как лед, и хлеба тоже нет.

Да-да, конечно, — это все война.

Ты плачешь, мама, — младший сын седой.

Ну что же плакать — внучке в институт.

Лишь ты одна осталась молодой,

ну а для нас, живых, года идут.

Я помню год и месяц, даже день,

твое лицо, сухое, как пустырь.

Из нас двоих остаться мог один,

и этот выбор совершила ты.

Я должен знать, свой провожая век

и черпая из твоего огня,

что прожил эту жизнь, как человек,

и что тебе не стыдно за меня.

Вы говорите — длинный разговор.

Я понимаю — вам пора ко сну.

Да-да, конечно, выходя во двор,

я непременно эту дверь замкну.

Вечерний город зажигает свет.