Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [6]

Что касается его сестры Помоны, то она, конечно, еще не была замужем: ей минуло всего шестнадцать — возраст чересчур ранний для подобного блаженства; и тем не менее она готовилась произвести на свет ребеночка! Джонни бранился с матерью по различным поводам, она обожала эти ссоры, они ее забавляли; но на этот раз, кажется, она разозлилась по-настоящему, а может быть и притворялась рассерженной — это было плохо, куда хуже, чем если бы она действительно вышла из себя.

Флинны были бедны, очень бедны, жили они в двух комнатках на верхнем этаже дома, принадлежавшего сапожнику, человеку тоже весьма небогатому; ежевечерне стучал он молотком, подбивая подметки, и этот стук создавал постоянные поводы для неудовольствия Джонни. Вообще-то говоря, сапожник ему даже нравился, это был добряк лет под пятьдесят, очень высокого роста и толстый; куда менее симпатична Джонни была сапожникова жена, такая же огромная и толстая, однако начисто лишенная добрых чувств не только к мужу, но и ко всем остальным, за исключением самого Джонни. Не нравились ему также и другие квартиранты, их было несколько, и для всех них богатство находилось далеко за пределами досягаемости. Апартаменты Флиннов давали возможность выделить спальню для миссис Флинн и Помоны — комнату, куда Джонни вторгался очень редко и всегда с ощущением того, что место это священно, ощущением, подобным тому, какое он испытывал, входя иной раз в пустую, заброшенную церковь. Спал он в другой комнате, общей, и это злило его — он вообще легко выходил из себя, — потому что никогда не мог он улечься в постель до тех пор, пока не уйдут наконец к себе мать и сестра; по тем же причинам ему приходилось вставать раньше всех, что ущемляло его права в семье и поэтому тоже раздражало его.

Однажды вечером, только он, совершенно счастливый, скользнул в постель и принялся за книгу под названием «Расселас»[9], которую рекомендовал ему прочесть джентльмен с разноцветными глазами в публичной библиотеке, как его мать вернулась в комнату, предварительно постучав в дверь, потому что Джонни, она знала это, стыдлив; об этом ей говорили не только ее инстинкт и личные наблюдения, но также и протесты ее возмущенного мальчугана, время от времени адресованные ей.

В тот вечер она вошла полуодетая, в нижней юбке, чулках и с обнаженными руками. Это были могучие руки, да такими им и следовало быть, потому что их обладательница работала гладильщицей постельного белья в прачечной; тем не менее смотреть на эти руки было приятно, и Джонни иногда нравилось бросить на них взгляд, хотя чаще всего ему бывало совершенно безразлично, в каком виде мать бегает мимо него взад-вперед.

Миссис Флинн уселась в ногах кушетки и пристально посмотрела на своего сына.

— Джонни, — начала она твердо, но тут же сделала паузу, дабы потереть лоб своими красивыми белыми, лоснящимися пальцами. — Не знаю, право, как и сказать тебе… Да и что ты ответишь…

Джонни с демонстративным нетерпением потряс «Расселасом» и издал протестующий вздох.

— Не могу и подумать, — продолжала его мать, — нет, я и подумать не могу, что это наша Помона; но ведь это она и есть… И этого не миновать — я обязана сказать тебе; ведь ты единственный мужчина в нашей семье, справедливость требует, чтобы ты все узнал: она собирается родить, наша Помона.

Мальчик повернулся лицом к стене, хотя мать на него и не смотрела — ее взгляд был прикован к ковру у каминной решетки, он был дырявый…

Наконец Джонни отозвался: «Гм, ну?», и, так как мать ничего не ответила, добавил:

— Ну и что же? Я ничего не имею против.

Миссис Флинн была прямо-таки шокирована его безразличием, а может, только притворялась шокированной. Джонни никогда не знал, притворяется она или говорит искренне. Не годилось сыну так думать о матери, но он думал о ней именно так, да такова и была миссис Флинн.

Она воскликнула:

— Как это ты не имеешь ничего против! Ты обязан… Не могу же я все взваливать на свои собственные плечи. Теперь ты единственный мужчина в нашей семье — ты должен, Джонни. Что нам делать? Он свирепо уставился на обои, находившиеся примерно на расстоянии фута от его лица. На них был невыразимо безобразный узор из цветов, когда-то синих, а теперь приобретших совершенно неописуемый оттенок. Он намеревался когда-нибудь заменить эти обои другими — с иным рисунком.

— Ну? — спросила мать резко, постукивая кулаком по его постели.

— Что ж, ничего но поделаешь… теперь… — Он страшно покраснел. — Как это случилось?.. Когда она ожидает?

— Это знакомый ее… Прибрал он ее к рукам, Стрингер его фамилия. Еще около двух месяцев осталось… А ты что ж, так ничего и не заметил? Уже все знают. Ты странный мальчик, Джонни, не понимаю я тебя; нет, не могу я тебя раскусить. Стрингер его фамилия, и поплатится он за хорошие эти дела; вот я и хотела все тебе рассказать. Он, ясное дело, ото всего отпирается, да они всегда так.

При воспоминании об отвратительном вероломстве Стрингера миссис Флинн испустила тяжкий вздох, однако ей стало легче, когда Джонни поддержал разговор. Но она говорила так длинно, и Джонни так хотелось спать, что он обрадовался, когда мать наконец-то ушла к себе. В глубине души миссис Флинн была довольна, но одновременно испытывала какое-то разочарование — не чересчур ли легко сын воспринял ужасное известие; опасаясь яростной вспышки его гнева, она достаточно долго таила от него то, что ей стало известно. Хотелось бы ей избежать объяснения, это правда, но еще больше жаждала она взрыва негодования, возмущения этим неизвестным ей Стрингером. Скотина этакая! Миссис Флинн могла бы поручиться, что призовет его к ответу, но она чувствовала себя такой старой и одинокой, а Джонни был непохож на других сыновей и вообще не вполне еще возмужал. Мать донимала Помону всевозможными жуткими пророчествами на тему о том, что предпримет Джонни, когда все узнает, о том, что он, без всякого сомнения, сделает: так, не исключено, что он просто-напросто убьет Стрингера, а Помону вышвырнет на панель. И вот, он все узнал, но почему-то вполне спокоен, как будто все это ему даже нравится. Ну что ж, она все ему выложила, сил у нее больше нет, и пусть он поступает, как сочтет нужным.