Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [11]

Стряпчие Дакл и Хул вызвали в душе миссис Флинн смятение и ненависть. Они свели к минимуму ее безрассудные притязания, они выказывали такое неуважение к ее семейству и одновременно проявляли такой джентльменский такт и великодушную снисходительность к деяниям своего клиента, мистера Стрингера, что она воистину стала немой и безгласной. Когда ей сообщили, что данный джентльмен не желает входить в какие бы то ни было сношения с кем бы то ни было из семейства Флиннов, равно как и с будущим отпрыском этого семейства, она буквально потеряла дар речи. Короче говоря, мистеры Дакл и Хул предложили на ее рассмотрение проект соглашения, выражавшего интересы их клиента, в обеспечение коих был внесен пункт, гласящий, что, буде названные выше Флинны нарушат предлагаемое соглашение, начав судебное преследование названного выше Стрингера, они должны будут вследствие того, ipso facto[11], волей-неволей или как бы то ни было уплатить названному выше Стрингеру сто фунтов стерлингов (£ 100), не в порядке штрафа, но в качестве компенсации за причиненное бесчестие. После этого миссис Флинн вновь обрела дар речи и даже позволила себе чуточку легкой иронии, дабы спасти положение.

Сапожник, чье мнение по поводу данного соглашения было запрошено, усмотрел в нем множество неясностей как со стороны фразеологии, так и со стороны смысла и условий.

— Этому молодчику следовало бы хорошенько дать по мозгам, — заявил он Джонни с важностью. И при помощи тонких намеков сапожник поведал мальчику, какой линии поведения он придерживался бы сам, будь он на месте Джонни.

— Как-нибудь темною ночкой, — прорычал он со свирепым огоньком в глазах, — прихватив хар-рошую дубинку потяжелее, уж я бы…

Кроме того, Флинны воспользовались консультацией кэбмена, квартировавшего в том же доме. Его юридическая компетенция явствовала из того факта, что в былые времена он правил собственным выездом генерал-майора, чей сын, в настоящее время выращивающий фрукты в Британской Колумбии, был когда-то занесен в списки на получение права адвокатской практики. Кэбмен был человек весьма самоуверенный и осведомленный.

— Внимай и учись, — призывал он собеседника, — внимай и учись. — И принимался потчевать Джонни, равно как и любую другую жертву своего ораторского искусства, речами, которым можно было внимать как угодно долго, но благодаря которым при всем желании нельзя было ничему научиться. Это был рослый силач с толстой красной шеей и лошадиными скулами. Изучив проект соглашения как нельзя более внимательно одним косящим глазом, в то время как другой был прикрыт нависшим веком, украшенным пылающим родимым пятном, он аккуратно сложил листы и вернул их Джонни.

— Такой документ мог бы опротестовать любой судья, если, конечно, он мастер своего дела.

— Как это — опротестовать?

— Они и сами могли бы опротестовать его, — повторил кэбмен, криво усмехаясь.

— Но что такое «опротестовать»? Как это?

— Говорю тебе, он вполне может быть опротестован, этот документ, — со всей категоричностью заверил его кэбмен. Снова взяв бумаги из рук Джонни, он развернул их, поразмыслил еще немного и молча вернул владельцу. Невзирая на град вопросов, оракул так и остался неприступным и полным таинственности.

Мальчик продолжал откладывать свои карманные деньги. Его матушка и на работе сохраняла свирепый вид: она возвратила адвокатам проект соглашения, скрепя сердце приняв все его неудобоваримые пункты.

Как-то апрельским вечером, вернувшись домой, Джонни застал пустые комнаты. Помоны нигде не было. Он приготовил себе чай и уселся читать «Рассказы моего деда»[12]. Это была всем книгам книга, каждый бы хотел ее заполучить! Когда совсем стемнело, он спустился вниз, чтобы узнать у жены сапожника, куда девалась Помона; он был встревожен. Но жена сапожника также отсутствовала, и был уже совсем поздний час, когда она возвратилась домой вместе с миссис Флинн.

Час Помоны настал! Они отвезли ее в родильный приют — только-только успели — малютка сын — они оба в полном порядке — Джонни уже дядя!

То, что мать поступила по-своему, подействовало на мальчика ошеломляюще, он почувствовал себя пристыженным, глубоко посрамленным; но вслед за тем уже знакомое ему чувство облегчения всколыхнулось в его груди и наполнило его глубоким покоем. В конце концов, разве так уж важно, где рождается человеческое существо — или даже где оно кончает свои дни, — если у него есть возможность вполне благополучно вырасти и даже, при особом везении, стать хорошим человеком? Но этот ребенок с самого рождения несет бремя отцовской подлости; он должен будет вести себя как подобает, а то как бы не пришлось ему уплатить родителю сто фунтов компенсации за причиненное бесчестие. Впрочем, как знать, не здесь ли заключен смысл туманного изречения поэта: «Ребенок — взрослого отец»?[13]

Миссис Флинн клялась и божилась, что в родильном приюте все были к ним очень добры, и там такая чистота и порядок, и все лучшее и самое дорогое; у нее самой, когда она рожала Джонни и Помону, и в помине не было ничего подобного.

— Даже если мне еще когда придет охота родить, — заметила она с глубочайшей убежденностью, — я пойду только туда, и никуда больше!