Песнь тунгуса - [58]

– Лампа Аладдина! – воскликнул Кит, когда Полина вернулась с горящей керосиновой лампой.

– Как у нас, в заповеднике, – сказал Мишка.

По стенам пошли тени людей. Лампу водрузили посредине стола, и лица у всех стали загадочно бронзовыми, как у божков ольхонских, подумал Мишка. Особенно – у Лиды.

Мама Полины расспрашивала о жизни в заповеднике. Кит сказал, что надо туда причухать на «Комсомольце» летом с фотоаппаратом. Полину заинтересовал горячий источник прямо в поселке.

Пора было расходиться. Ребята оделись и вышли в темень. В окнах домов мерцали огоньки ламп. Вверху над Ольхоном горели звезды. Как будто там тоже плыли во тьме острова со своими жителями. Мороз жал крепко, цеплялся мелкими зубками за носы.

– Дура, – бормотал Кит, подходя к мотоциклу и на всякий случай оглядываясь. – Лезет со своими, самое, замечаниями, толстая.

– Полинка красивая, – возразил Мишка.

– А дура п-полнейшая, – тут же откликнулся Кит.

– Не знаю, – сказал Мишка.

– А чё тут знать, самое?! – воскликнул Кит и снова оглянулся воровато на дом. – Ну, иногда чё-то у меня щелкает и сбаивает механизм.

– Раньше, кажется, не было. Или я не помню совсем, ага, – сказал Мишка.

– Да откуда ты будешь помнить, самое? Это мне уже было д-двенадцать… вот черт! Опять!.. – Кит плюнул и начал заводить мотоцикл.

Мотор чихал и не заводился. Кит, ругаясь, склонился над ним.

– Поехали с папкой рыбачить, – говорил Кит глухо, – а уже начало апреля, но вроде бы мороз хороший держался, лед прочный еще… И ухнули в продух. Там как пузырь такой был, не заметишь ни фига. И мы на него наскочили, он хлоп, и мы хлюп, бултых. Папка меня сгреб и на лед вытолкнул, а у самого уже нет сил вылезти. Только края льда обламывает, и все. Ну? Самое… Посмотрел мне так в глаза прямо. И я пустился бежать к поселку. Но далеко… Остановился. Назад к папке. Он молча барахтается. Чё делать? Попробовал подползти – лед трещит. Да и что толку? Сил бы не хватило. Папка как-то так фыркнул в мою сторону, ну, самое, как нерпа, отгоняет, даже уже говорить не может, только глазами сверкает. И тут… тут смотрю… – Мотор завелся и Кит махнул. – Давай!

Мишка сел в настывшую люльку, мотоцикл развернулся и, оглушительно треща, понесся по улице под лай собак из-за заборов. Вскоре показалось старое кладбище. Мишка натянул на лицо шарф от холода. Мотоцикл подлетел к дому Адама Георгиевича. Снова лихой разворот, и остановка. Мишка продолжал сидеть в люльке.

– Выметайся, орочон! – гаркнул Кит.

Мишка повиновался.

– Ну, самое, до завтрева! – крикнул Кит и крутанул рукоять газа, сорвался с места в карьер, помчался прочь.

Мишка посмотрел ему вослед и пошел в дом.

12

Адам Георгиевич лежал в постели с журналом, в изголовье на тумбочке горела керосиновая лампа. На голове у него была смешная матерчатая шапка с кисточкой. «Чтоб под утро сны не выстыли», – объяснил он еще в первый вечер. И дополняли ночной наряд серая застиранная пижама какого-то лимонного в далеком прошлом цвета и синее трико. В ногах сверху на одеяле лежала та перламутровая курица.

– Там на столе, – начал хрипло Адам Георгиевич, прокашлялся и закончил: – Трапеза.

Курица заквохтала неопределенно.

Мишка ответил, что он сыт, побывал в гостях у Кита и у Полинки. А еще, говорил он, быстро раздеваясь и укладываясь на свое место, – познакомился сегодня с Андреем в шинели.

– А, – откликнулся Адам Георгиевич, положив раскрытый журнал на грудь и задирая очки на высокий лоб. – Это он всем говорит. – Старик вздохнул. – Это наша знаменитость. Повредился умом, когда согласился пойти на «Сталинградце», единственный из местных. За то, как говорят, и поплатился. – Он снова вздохнул; помолчав, спросил: – Ты что, про «Сталинградец» ничего не слышал до этого?

– Не-а, – сказал Мишка.

Адам Георгиевич рассказал эту историю.

Это был последний рейс в том сезоне, сейнер «Сталинградец», заставленный под завязку бочками с рыбой, омулем, сигом, хариусом отвалил двадцать четвертого октября от пристани Хужира и взял курс на Листвянку, на буксире у него была баржа «Чайка» тоже с рыбой и людьми, своей командой. В Листвянку Иркутский рыбтрест направлял грузовики, и они оттуда уже везли рыбу в город. Катер и баржу, как положено, проводили жители. Так было принято. Уходили под собственную музыку сирены. Команда в кителях, тельниках, клешах, фуражках. Как в войну ввели форму, так и оставалось еще тогда. На палубе матерые мужики, отвоевавшие, и зеленые юнцы, еще толком ничего и не видевшие. Хотя, если сравнивать этих юнцов-островитян с их сверстниками из городов на материке, то это, конечно, земля и небо. Жизнь у моря – такого как Байкал – многому учит сразу, как говорится, с пеленок. Байкал не прощает промашек и бьет с отмаху да и топит словно слепых котят всех без разбору: и тех же матерых отцов, и тех же юношей… И девушек с тихой улыбкой. Была на «Сталинградце» девушка, кок девятнадцати лет… Кто-то не должен был идти в этот рейс, а пошел. А кто-то должен был отправиться, но по различным причинам остался на берегу. Радиста, игравшего на трубе в хужирском оркестре, оставили, надо было репетировать, на носу Седьмое ноября. Вместо него на рейс назначили радистом Гаврилу Бажгеева.