Песнь тунгуса - [22]

Андрейченко установил связь. Он говорил с центральной усадьбой. Передавал, что в их группе все здоровы. И сейчас они на перевале. Думают возвращаться тем же путем. Но могут выйти и на Южный кордон, если это… необходимо… Прием. Рация зашипела, хрюкнула. Центральный отвечал, что необходимости такой нет, нет, уже нет… И что-то еще невнятно. «Вас не понял! Прием!» – сказал Андрейченко. Центральный снова ответил. Шустову не удалось разобрать, что именно. Послышался удивленный возглас Семенова. Андрейченко отвечал: «Понял! Вас понял!.. Выходим сейчас же. До связи!» Рация умокла. «Вот так-то… Ну и ну…» – сказал Андрейченко. Он снова появился в зимовье и сразу начал собираться. Шустов, докуривая, поглядывал на него. Следом вошел милиционер.

– Где там мой рюкзачок?

Голос его звучал бодро. Он поймал вопросительный взгляд Шустова.

– Все, отбой, – сказал он. – Эвенка нашли.

– Нашли… – откликнулся Шустов растерянно. – А он…

– Жив, жив, говорят, твой тунгус, – подхватил деловито Андрейченко.

– Где его нашли? – спросил Шустов.

– Ты не сиди, рот не разевай, а собирайся, – ответил Андрейченко.

– Не сказали? – снова спросил Шустов, поднимаясь и берясь за свой мешок, который надо было привязать к двум отполированным темным дощечкам поняги с брезентовыми лямками.

Андрейченко сунул «Карат» в свой мешок, оглядел стол, взял кружку, ложку. Посмотрел на лесника и наконец ответил:

– У Светайлы.

– Начальница аэропорта? – уточнил милиционер.

– Что значит кровь, – проговорил Андрейченко, усмехаясь.

– Какая кровь? – насторожился милиционер Никита Семенов.

– Светайла… – бормотал Андрейченко как бы самому себе, качая головой. – Видать, в полет его готовила.

– В какой?

Милиционер Семенов ловил каждое слово Андрейченко и только что не принюхивался. Глазки его пуговки азартно блестели.

– Помоги-ка, – сказал Андрейченко, продевая руки в лямки поняги и никак не попадая в лямку одной рукой.

Милиционер поправил лямку Андрейченко и сам надел свой брезентовый выцветший рюкзачок.

– Полет в больницу? – въедливо уточнял Семенов. – У нее есть связи? В Нижнем или Улан-Удэ?

– В полет к предкам, – откликнулся Андрейченко, криво улыбаясь. – Она ведь тоже…

– Что?

– Эвенк, наполовину.

Они вышли наружу, в солнечный синенебый и сверкающий снежными вершинами день. Дверь со скрипом закрылась.

– Вот и мы готовы, – сказал Андрейченко, берясь за козырек капитанки, кожаной черной фуражки с когда-то золотистым, а теперь потертым, поблекшим якорем, перевитым канатом, подаренной ему английским капитаном-яхтсменом. – Туда же, соответствующе…

И они споро зашагали по тропе среди камней и лишайников вниз, в долину, к морю, которое и увидели неожиданно через полчаса хода, когда тропа повернула вправо, – море густо сияло золотом далеко между синевато-зеленых гор. И у лесника Шустова слегка оцепенел затылок, будто некая сила на миг подняла его в воздух.

Часть вторая

1

«Не торопись, а то быстро проживешь», – говорила бабушка, энэкэ Катэ. И действительно – он прожил мгновенно. Крик протяжный журавлиный и тот дольше. Они кричали, над Ольхоном пролетая: «Круууыы! Круууыы!» Царь нерп на Ушканьих[10] их слушал. Медведь на побережье задирал морду. «Не называй его так, – учила бабушка, – говори: Лохматый».

– Откуда они летят, энэкэ?

– Из солнечной стороны, нэкукэ.

«Круууыы! Круууыыы!» – и прошла жизнь.

Счастливую судьбу дает Чалбон, Вечерняя звезда. Да не всем. Эвенкам нет счастья. Дедушка Миши пропал на охоте. Отец и мама утонули. И сам он отправился к устью.

«Круууыыы! Круууыыы!» – и нет его. Только какой-то киночеловек остался. Так бабушка Катэ называла тех, кого видела по телевизору: киноилэ – киночеловек. И это случилось с ее внуком – нэкукэ Мишка стал киноилэ. Будто щелкнул переключатель, как выстрел, и все изменилось, началось кино. Такую сказку ему рассказывала бабушка, сморщенная, с черными глазками и большими руками. Про то, как бежал один богатырь, хотевший догнать голос в небе – девичий голос, – да уставал, задыхался, и вдруг споткнулся, ударился лбом о валун – и оторвался от земли, полетел железным уже ястребом, о-ё!

А Мише камень сам прилетел в лоб. И даже не камень, а звезда как будто. Звезда из хрусталя, как сосулька байкальская.

«Мишка, рисуй карту», – велели ему, дали уголь, хорошо выскобленной ровдуги[11] кусок, и Миша навис над нею.

Так началось его странствие с углем.

Сперва он нарисовал Остров. На Острове дом. У берега лодка. В окно смотрит сморщенная бабушка с папиросой в большой руке, она много курила и не слушала причитаний соседки-подруги, Матрены с голубыми глазами. С мужем, когда в тайге жила, приучилась. В молодости она ходила на охоту с ним. У вечернего костерка после беготни по тайге за соболем как не покурить? Выпил крепкого чая, скушал вяленой рыбы с сухарем – и зажги папиросу или трубочку. Дед смолил трубочку из рябины. Дух огня – Того мушун – и в трубочке обитает. Разводя огонь, всегда просишь: «Благополучия дай!» И куришь – благополучие.

Вот она в окошко и глядит, а в папироске уголек.

– Здравствуй, энэкэ Катэ!

– Кук!

Бабушка смешила внука голосами птиц. То кукушкой ответит, то вороном:

– Ки-ки-ки!