Песнь тунгуса - [15]

– Так гонец…

– А гонец так и не появился. Может, был каким-то образом упрежден. У них бывает зверское чутье на эти капканы. Вор переживал, что убил опера, это не в его, мол, правилах. Да и само дело – не его, по правде. Он же вор, а тут бес попутал. Да, у них своя, воровская правда. Ну а финочку зачем-то взял. Нет у них на самом деле никаких правил, туфта одна. Правила – пока выгодно. А так чуть что – побоку правила и понятия… Но мне он говорил, что с отцом подружился… – Милиционер помолчал. – Вот так.

– Обожгло тебя все это, – подытожил Андрейченко.

Милиционер кивнул. Повисло молчание.

– А что с алмазами? – спросил Шустов, хотя на самом деле алмазы его меньше всего интересовали, но хотелось прервать наступившее молчание.

– Канал этот закрылся, – ответил Семенов, поворачивая штаны у печки. – Москвичи вышли на тех, кто устраивал утечку алмазов с одного предприятия, алмазной фабрики.

Андрейченко чихнул, прикрыв нос ладонью. Еще чихнул оглушительно.

На ужин снова была конина, гарнир – пшенка. Чай, хлеб, сахар.

Одежда быстро сохла возле печки. Дождь вроде бы перестал барабанить. И когда посреди ночи, очнувшись, Семенов вышел наружу, он увидел над гольцами звезды, несметные россыпи мельчайших звезд и звезд крупных, переливчатых, молчащих. Отливая, он думал – думал о превратностях милицейской службы. Вон куда служба его забросила. Хотя в тайгу ему часто приходилось выезжать, арестовывать беспамятных от пьянства рабочих БАМа, рыбаков. Но так высоко в горах не доводилось искать преступника… Хотя и преступник-то был какой-то… странный все-таки. «Вообще для этих эвенков нужно какое-то особое законодательство, – думал он, окидывая взглядом деревья, валуны, поленницу дров и снова поднимая глаза к небу. – И алмазная фабрика у них – вон…» Возвращаясь в зимовье, милиционер решил высказать это соображение лесничему. Да и этот парень пусть занесет в свою тетрадку мысль.

Семенов открыл дверцу печки и сунул в угли несколько смолистых поленьев. Вскоре печка снова гудела, как паровоз. И этот паровоз несся еще выше. Семенов лежал рядом с похрапывающим Шустовым, заложив руки за голову, и снова думал об Иркутске, об отце. Наверное, суровый опер посмеялся бы над его теперешним заданием: ловить тень тунгуса… В самом деле, не тень ли они преследуют? Милиционер Никита мечтал о других делах. На этом «тунгусском деле» новых звезд не заработаешь… Вскоре он уже думал о Тунгусском метеорите, так и оставшемся загадкой для… для мировой науки… Думал об одной – не тунгусской, а бурятской девушке, работающей на почте в поселке, с которой все хотел встретиться где-нибудь… на побережье… Но его останавливала жена, у нее был какой-то сверхъестественный нюх на эти шашни… Семью оставлять не хотелось, сына бросать… Но «раскосая красота» тревожила его даже здесь.

В этот момент милицейских мечтаний с соседних нар донесся раскатистый гром. Громовержец Андрейченко и сам на мгновенье очнулся, что-то бормотнул и снова засопел.

Милиционер Семенов тихо выругался и повернулся на бок.

Вскоре все в зимовье мирно спали. Печка тревожно гудела.

7

Утром с выходом не спешили. Спускаться будет легче. Связи с Кругловым не было – видимо, они шли еще глубокой речной долиной. А вот с центральной усадьбой связь установилась. В радиорубке была жена Петрова Люба, бывшая геологиня, а теперь секретарша и по совместительству радистка. Шустов представил ее миловидное лобастое лицо, вспомнил, что ее сравнивали с Софи Лорен… Ему хотелось оттеснить лесничего и прямо спросить, не приехала ли Кристина. Хотя внизу наверняка такой же туман. И по всему участку гор и моря. Люба попросила подождать, и вскоре послышался мужской голос. Это был Вениамин Леонидович, директор, он снова выяснял подробности, вдруг спросил о Шустове, с кем он? Директор вчера говорил с военкомом, тот требует доставить лесника на призывной пункт, живого или мертвого. «Кто вообще его взял в тайгу?.. Прием!» Андрейченко обернулся к Шустову. Тот сказал, что Аверьянов. «Он говорит, Боря», – передал Андрейченко. «Какой Боря?!» – «Аверьянов Борис Сергеевич», – ответил Андрейченко, и связь оборвалась.

После вчерашнего дождя зимовье, лиственницы, перевал и соседние гольцы окутывал туман.

– А я ночью выходил – звезд было немерено, – удивленно сказал милиционер. – Думал, погода устанавливается, солнце выйдет.

– Выйдет, – уверенно ответил Андрейченко. – Оно уже и вышло. Потому и туман.

– Хм, не сказал бы, – возразил Семенов, глядя в оконце.

– Просто такой плотный туман, что не пробивается пока, – объяснил Андрейченко и громко зевнул.

Огонь в печи горел сегодня не так лихо, как вчера и ночью, не было хорошей тяги. В зимовье пахло горьковатым дымом лиственниц.

За завтраком Никита Семенов вспомнил о ночном прозрении и, выбрав момент, поведал об этом своим спутникам.

– Резервацию устроить, соответствующе? – спросил, неся ложку с дымящейся кашей ко рту и приподнимая брови, лесничий.

– Нет, зачем, – отозвался раздумчиво милиционер, вперив блестящие глаза-пуговки в слепое оконце. – Как-то по-другому… Все ж таки лесной тихий народ. А дуреет от водки.

– От нее все дуреют, – сказал Андрейченко. – Но не все голову теряют. Должна быть культура употребления, соответствующе. Да тунгусу культуру не привьешь. Культура ему – как об стенку горох. Все в тайгу смотрит, в чум. Вон им в Эвенкии дома хорошие строят, а они рядом чум ставят.