Песнь призрачного леса - [43]

Завожу песню – первую, что приходит на ум, «Могила не удержит меня»[49], и рассчитываю ею приманить скрипку. Слова как будто набухают в лесной ночи, заполняют ее до краев, и по спине у меня рассыпаются крупные мурашки.

Могила не удержит меня,

Когда услышу звук трубы,

Я вылезу из-под земли,

Могила не удержит меня[50].

Эта песня – о Воскресении и Жизни Вечной, но у меня она выходит как будто о папиной скрипке: ее не заглушить, даже если закопать глубоко под землю или утопить в озере! Самозабвенно оглашаю окрестности этой гордой вестью – пусть разбудит, пусть созовет всех до единого призраков, живущих среди деревьев.

Я дважды успеваю допеть до конца и начать в третий раз, когда наконец заветный инструмент отзывается, наплывает на мой голос своим густым протяжным покрывалом. Я вздрагиваю, но, не колеблясь, устремляюсь дальше в глубь леса. Иду на звук.

Лунный свет просачивается сквозь кроны причудливыми фрагментами, легкими пятнами и ртутью расплывается по темной земле. Скрипка играет, играет, играет без конца, и я уже не сомневаюсь, я уже ощущаю почти физически, как сонм лесных привидений облекается плотью вокруг меня.

Мелодия же крепнет, набирает силу, и вот она уже доходит до исступления, неистовствует так же, как в ночь, когда папа вызвал дух того бедного старика. В ночь, когда мне открылось, на что способна музыка. Ускоряю шаг вслед за нею, потом перехожу на бег, несусь сломя голову между мощными стволами, нимало не заботясь даже о том, чтоб не растянуться плашмя. Стволы эти – лишь безмолвные черные колонны, препятствия на пути между мною и скрипкой.

В конце концов все мышцы начинают пылать огнем, дыхание совсем сбивается, но я, спотыкаясь, ломлюсь вперед, ноги, как заколдованные, продолжают отбивать гулкий ритм. А скрипке не терпится, скрипка подгоняет, скрипка тянет меня за собой.

И внезапно далеко-далеко впереди сквозь мрак пробивается свет. Наконец вырываюсь из-под сени леса на открытое пространство, где луна своим огромным отражением растягивается по глади озера. Небосвод усеян тысячами звезд – после непроницаемой тьмы в чащобе это зрелище кажется волшебным. Падаю коленями на влажную траву. Грудь вздымается навстречу запахам плесени и стоячей воды, душистой прибрежной зелени и гниющих листьев.

Здесь погиб папа, здесь его фургон скатился с дороги, ударился об воду и убил в этом столкновении своего водителя. Здесь, как принято считать, сгинула, утонула, нашла вечное упокоение в глубинах сумрачных вод его скрипка.

Но музыка не стихла, она по-прежнему стучится в сердце, неумолимо рвется, хочет перетечь внутрь меня. Поднимаюсь на ноги. Мускулы все еще как вата и притом горят. Бреду вдоль всей длинной окружности озера к автотрассе – туда, где причал и лодочная станция. Вода заливается в теннисные туфли, каждый новый шаг дается тяжелее. В конце концов добираюсь до пристани, измученная, но счастливая, даже в каком-то ликовании. Снимаю обувь и носки разом – пусть сушатся – и босиком устремляюсь вперед по пирсу, сфокусировав взгляд на самом центре водоема, где лунный свет всего ярче и откуда, судя по всему, как раз струится скрипичный напев.

Он пронзает меня, заполняет до краев, я хорошо его знаю, хотя не слышала уже четыре года. Его не найдешь ни на «Спотифай»[51], ни даже на ветхом виниловом диске, забытом в чьем-нибудь старом чулане. Его никогда не записывали ни на пленку, ни на цифру. Его даже не исполняли нигде. Нигде в мире, кроме как под крышей нашего дома.

Это – одна из папиных композиций. Кажется, последняя, предсмертная. Слушать ее спокойно, без эмоций, невозможно. Думаю, даже у Джима навернулись бы слезы. Но у папы, когда он играл ее, было такое выражение лица, что уж лучше бы плакал. Совершенно невыносимая, немыслимая, гремучая смесь скорби, тоски и бешенства. В самые последние дни пред гибелью отец повторял эту песню без слов как заведенный – снова и снова, и снова. Как правило, уходил в рощу, но иногда его я заставала с ней и в гостиной. В таких случаях он вскидывал на меня взор, но словно бы не видел, его слишком далеко уносило ураганом эмоций, мне тогда недоступных.

Теперь, оставшись без папы, я лучше понимаю этот мотив. Теперь он эхом отдается и в моей груди. Если бы можно было дистиллировать, сжать боль от потери самого любимого человека на свете в одну-единственную песню, она звучала бы именно так: с досадой, отчаянием и еще с ощущением… словно тебя предали. Интересно, кого же утратил в этом мире сам папа, чтобы сочинить такое?

Теперь нет никаких сомнений – скрипка здесь, на дне озера, ждет, когда я освобожу ее. Отец привел меня сюда – прямо к ней. Поднимаюсь на цыпочки, раздеваюсь до белья. Меня еще потряхивает от усталости, но сейчас это уже не имеет никакого значения.

Ныряю так, как он учил меня еще в младенчестве, и рыбкой погружаюсь на мутную глубину. Сила инерции от толчка о причал сразу уносит меня далеко-далеко от берега, и только там выстреливаю головой, как поплавком, на поверхность – набрать воздуха. Скрипка играет. Ее плач все ближе, уже так близко, что металлические струны, кажется, вибрируют прямо по коже. Рассекаю воду четкими, стремительными гребками, продвигаюсь все ближе к середине озера, плыву уже как будто не по нему, а прямо по душераздирающим нотам. И вот в точке кульминации, когда самая высокая из них зависает, перышком трепеща на ветру, опять ухожу вниз, к самому дну. Глаза открыты, но без толку – кругом, естественно, темень. Отталкиваюсь и отталкиваюсь сильными ударами ног, опускаюсь глубже, глубже…