Песнь победителя - [17]

Они зовут к чему-то томительному и непостижимому, далёкому и прекрасному. На что они похожи сейчас? На чёрно-красное, терпкое как мускат, кавказское вино. Такое вино пьют в знак любви и кричат «Горько!» Я поднимаю руку и осторожно касаюсь играющей красками бархатной ткани. Я уверен, что она должна быть теплой, что я почувствую эту теплоту, что на моей ладони останутся уходящие краски. Я хочу поймать, остановить их.

«О чем ты думаешь, Гриша?» — вдруг тихо спрашивает Женя.

«Так вот спишь в траве, а потом откроешь глаза, — думаю я вслух. — Перед носом ползёт мурашка. Стебли такие большие, а бедная мурашка такая маленькая. Ползет бедняга, торопится, падаёт и опять торопится… А куда она торопится? Подставь ей палец — она поползет по пальцу. А стоит опустить другой палец и — нет мурашки. Так вот и наша жизнь. Думаешь, что ты что-то из себя представляешь… А потом откроешь глаза — и видишь, что ты только мурашка…»

«Чего это тебе пришло в голову именно сейчас?» — удивленно поднимает брови Женя.

«Я сейчас так счастлив… Жалко, что нельзя остановить счастье, поймать его… В конце концов, мы только мурашки…»

Женя тихо трётся щекой о моё плечо: «Замечал ли ты когда-нибудь, что женщины разные? Возьми Лору — ведь она самка и только. Она чувствует, что сахар — сладкий, а снег холодный. И это всё! А иногда хочется что-то другое, по ту сторону желания…»

Отрезанная от мира тишина комнаты в угасающем свете дышит нетронутым покоем. По всей земле, от края и до края, течёт кровь, а здесь… Хочется думать и говорить о чем-то хорошем, чистом. И это особенно чувствуется солдату, вернувшемуся вчера с фронта.

«Хочешь, я расскажу тебе историю одной чистой любви?» — спрашиваю я.

«Если там есть что-нибудь такое… — Женя просительно смотрит на меня. — То лучше не говори».

«Нет, там не было абсолютно ничего. Даже ни одного поцелуя, — говорю я. — Вот ты сейчас заговорила о женщинах. Грязные душонки рассказывают истории о фронте. О женщинах на фронте. А я на фронте узнал другое — величие души женщины. Девушка в серой шинели! Да я бы эти слова золотом по мрамору выбил…»

Слова раздаются неестественно громко в тишине полумрака. Я дрожащими пальцами глажу каштановые волосы Жени, чтобы успокоить себя.

«Когда солдат истекает кровью — это одно — говорю я, не слыша своего голоса. — Но когда этого солдата несет на руках женщина — это другое…» «Когда я был ранен, то меня привезли из медсанбата в стационарный госпиталь, — говорю я. — Как в бреду — среди ночи приёмка раненых, все кругом качается. Куда-то несут на носилках, укрыв с головой одеялом. Очнулся я в рентген-кабинете. Яркий свет. Представляешь себе — голый, обезображенный, самому смотреть противно. Я лежу на столе, а надо мной склонилась девушка — медсестра. Вижу только темно-русую голову. Косы заплетены вокруг головы, открытый затылок и нежная кожа на шее. Когда она начала переворачивать меня, я увидел её лицо. Глаза большие, голубые, и чистый лоб. Она осторожно переворачивает меня. Я тяжёлый, трудно ей, бедняжке. Ведь среди ночи, не спит… Заскрипел зубами — стараюсь сам перевернуться и не могу. Слезы от обиды выступают».

Женя слушает, затаив дыхание.

«И тут она на меня посмотрела, — продолжаю я. — Наверно никто так не угадывал мысли друг друга, как мы по этому взгляду. Никогда ещё женщина не казалась мне такой красивой. Ведь я был только одним из тысяч грязных окровавленных существ, а она так заботилась обо мне. Я тогда хотел поблагодарить её этим взглядом…»

«Только, ради Бога, не кончай плохо, — шепчет Женя, трепеща всем телом. — Как бы я хотела быть на её месте!»

«Потом я лежал в госпитале три месяца. Когда уже ходил, то как-то разговорился с сестрой нашей палаты Тамарой. Жаловался ей на тоску — выл как собака на луну. Затем случайно вспомнил сестру из рентген-кабинета.

„А, это Вера!“ — говорит та.

Через несколько дней Тамара снова подходит ко мне: „Вера хочет тебя видеть. Можешь встретить её в клубе, — потом недоуменно добавляет: — Зачем это ты ей понадобился?“»

Женя широко открытыми глазами смотрит куда-то в даль.

«Раненым в клуб ходить запрещалось. Одежда у всех отобрана — только белье да халаты. Но мы так делали: у одного под матрасом сапоги, у другого — брюки, у третьего гимнастерка. Ну, по очереди и ходили, — рассказываю я дальше, вспоминая эвакогоспиталь ЭГ-1002. — Перед концертом в фойе играет оркестр. У стены стоит Вера и ещё несколько сестёр. Я смотрю и боюсь подойти. Потом набрался храбрости и приглашаю Веру на танец. И вот что интересно — слова мы с Верой не сказали, но только она мне положила руку на плечо, как чувствую, что Тамара не обманула.

Потом она видит, что мне трудно танцевать, увела меня в сторонку, где меньше людей, и весь вечер мы с ней там просидели. Чудная она была девушка, студентка-медичка».

«Ну, а потом?» — спрашивает Женя.

«Потом начался концерт. У двери стоит политрук и вылавливает раненых. Я прислонился у лестницы как подзаборный пес. Вера с подругами заходит в зал последней. Затем на глазах подруг и политрука возвращается назад, берет меня под руку и уводит из клуба. Это не шутка — личные знакомства сестер с ранеными преследуются начальством. А ради чего?! Стояли при луне под березами и говорили. Как в шестнадцать лет».