Песнь об Ахилле - [52]

Однажды ночью, через две недели после прибытия, мы лежали в полудреме, и я спросил: — Как ты скажешь отцу? О пророчестве.

В тишине ночи это прозвучало громко. На мгновение он замер. Затем сказал: — Думаю, что не скажу вовсе.

— Никогда?

Он покачал головой, едва заметно в полутьме. — Он ничего не может сделать. Это лишь внесет скорбь в его жизнь.

— А твоя мать? Она ему не скажет?

— Нет. Это одна из просьб, с которыми я обратился к ней в последний день на Скиросе.

Я помрачнел. Этого он мне не рассказывал. — А что, кроме этого?

Я заметил, что он колеблется. Но мы не лгали друг другу, никогда не лгали. — Я просил ее защитить тебя, — ответил он. — После того…

Я смотрел на него, губы мои пересохли. — Что же она сказала?

Снова молчание. Затем, тихо, так, что я почти увидел в полутьме краску стыда на его щеках, он сказал: — Она отказалась.

Потом, когда он спал, а я лежал без сна и смотрел на звезды, я подумал об этом. Знание того, что он просил за меня, согревало — прогоняло холод этих дней, когда он был нужен каждое мгновние, а я нужен не был.

Что до ответа богини, то он меня не заботил. Защита ее мне не нужна. Я не собирался жить после того, как его не станет.

* * *

Прошло шесть недель — шесть недель, за которые было собрано войско, снаряжен флот, свезены припасы и одежда на весь период войны, то есть на год или два. Осады всегда долги.

Пелей хотел, чтобы у Ахилла все было наилучшим. Он заказал сыну столько доспехов и оружия, что их хватило бы на шестерых. Бронзовые нагрудники с выгравированными львами и взлетающими фениксами, жесткие кожаные поножи с золотыми полосами, шлемы с гребнями из конского волоса, отделанный серебром меч, дюжины наконечников для копий и две легкие колесницы. Далее следовала четверка коней, пара из которых была подарена Пелею богами на его свадьбу. Ксанф и Балий были их имена, Золотой и Пестрый; они косили глазами в нетерпении, когда им не дозволяли бежать. Пелей дал и колесничего, юношу моложе нас, но крепкого сложения и славившегося искусством управлять конями. Автомедоном звали его.

И наконец, длинное копье, ясень древка очищен от коры и отполирован так, что казался серым пламенем. Дар Хирона, как сказал Пелей, подавая сыну копье. Мы склонились над копьем, наши пальцы скользили по его поверхности, словно мы пытались ощутить присутствие кентавра. Для изготовления такого подарка требовались недели; должно быть, Хирон начал делать его сразу же, как мы покинули его. Знал он или только догадывался о судьбе Ахилла? Приходили ли к нему озарения, посещали ли его пророческие видения, пока он лежал в одиночестве в своей пещере из розового кварца? Может, он просто предполагал развитие событий — с горечью привычности, когда отрок за отроком, которых он учил музыке и медицине, уходили от него, чтобы убивать и быть убитыми.

Но это великолепное копье было создано не горечью, а любовью. Оно было создано ни для какой иной руки, кроме руки Ахилла, и никому, кроме него, не было по силам владеть им. И хотя наконечник его был остер и смертоносен, дерево древка скользило под пальцами легко, будто смазанный маслом корпус лиры.

* * *

Наконец, наступил день отбытия. Наш корабль был даже прекраснее корабля Одиссея — узкий и гладкий как острие ножа, созданный, чтоб резать волны как масло. Он сидел в воде низко, тяжело нагруженный едой и другими припасами.

И это был лишь головной корабль. Кроме него, было еще сорок девять, настоящий город из дерева, легко покачивающийся на волнах гавани Фтии. Их раскрашенные носы венчали фигуры зверей, морских нимф и химер, а мачты возвышались словно деревья, которыми они некогда и были. На носу каждого корабля стояли навытяжку новоназначенные капитаны, приветствуя нас, пока мы шли по берегу к нашему судну.

Ахилл шел первым, его пурпурный плащ развевался под морским ветром, за ним следовал Феникс, рядом с которым шел я, в новом плаще, поддерживая старика под руку. На лодчонках подплыли еще люди, они приветствовали нас и воинов. Все вокруг выкликали обеты и пожелания — вернуться со славой и золотом, добытым в богатом городе Приама.

Пелей, стоявший на урезе моря, поднял руку в знак прощания. Как он и собирался, Ахилл ничего не сказал отцу о пророчестве, просто обнял так крепко, словно хотел выдавить старика из его кожи. Затем и я обнял старого царя, ощутил его сухие изможденные слабые члены. Таким же станет Ахилл, когда состарится, подумалось мне. А потом я вспомнил — ему не придется состариться.

Борт судна был липок от свежей смолы. Мы перегнулись через край, прощаясь в последний раз, навалились животами на нагретое солнцем дерево. Матросы подняли якорь, четырехугольный, белый от наросших на нем ракушек, развернулись паруса. Затем гребцы расселись по скамьям и взялись за весла, которые опустились по обоим бортам судна, словно ресницы. Гребцы ожидали команды. Ударили барабаны, поднялись и опустились весла, направляя нас к Трое.

Глава 17

Но сперва к Авлиде. Авлида, лежащая в море указующим перстом, где места вдоль берега довольно, чтобы пристать всем нашим кораблям. Агамемнон пожелал, чтобы его великое воинство собралось в одном месте, прежде чем отплыть. Возможно, это казалось символичным — вся мощь Греции Негодующей.