Песнь об Ахилле - [39]

— Приказание царевны, — стражники подхватили меня под руки и поволокли к дверям. Когда я стал было упираться, первый стражник наклонился ко мне и впился в меня взглядом. — Лучше будет, если ты просто тихо пойдешь, — он театральным жестом указал на острый конец своего копья.

Не то чтобы я считал их действительно способными что-то со мной сделать, но все же мне не хотелось, чтоб меня волокли силой по залам дворца. — Ладно, — сказал я.

* * *

Прежде мне не довелось бывать в тех узких проходах, по которым они меня вели. Это была женская часть дворца, отделенная от основной части и полная маленьких комнатушек, где жили Деидамия и воспитанницы царя. Я слышал из-за дверей смех и бесконечные «шу-шу-шу» ткацких челноков. Ахилл говорил, туда никогда не проникает солнце и там нет ни ветерка. Он тут провел почти два месяца — не представляю, каково это.

Наконец мы пришли к большой двери, лучшего дерева, чем другие. Стражник постучался, потом открыл дверь и втолкнул меня вовнутрь. Я услышал, как дверь за мной плотно закрылась.

Деидамия восседала на крытом кожей кресле, рассматривая меня. За нею был стол, а под ее ногами маленькая скамеечка; более в комнате не было ничего.

Она, должно быть, все продумала. Знала, что Ахилла не будет.

Сесть мне было некуда, так что я остался стоять. Каменный пол был холоден, а я стоял босиком. Была там еще одна дверка, она вела, как я догадался, в спальню царевны.

Она наблюдала за тем, как я осматривался, ясными как у птицы глазами. Ничего разумного мне в голову не пришло, так что я сказал очевидную глупость.

— Ты желала говорить со мной.

Она презрительно сморщилась. — Да, Патрокл, я желала говорить с тобой.

Я подождал, но более она ничего не сказала, лишь изучала меня, барабаня кончиками пальцев по поручню кресла. Платье ее ниспадало свободнее, чем всегда, она не подвязала его поясом, как делала обычно. Волосы были распущены, лишь на висках их прихватывали резные гребни слоновой кости. Она чуть склонила набок голову и усмехнулась.

— Ты даже не красив, вот что забавно. Довольно обыкновенный.

У нее была манера ее отца, сказав что-то, останавливаться, дожидаясь ответа. Я почувствовал, что краснею. Надо что-нибудь сказать. Я прокашлялся.

Она свирепо глянула на меня. — Я не разрешала тебе говорить! — и продолжала смотреть на меня, словно чтобы убедиться, что я не ослушаюсь. — Забавно. Только взгляни на себя, — она поднялась и быстро прошла те несколько шагов, что отделяли ее от меня. — Шея короткая. Грудь узкая как у мальчишки, — она пренебрежительно ткнула в меня пальцем. — А лицо… — она поморщилась. — Отвратительно. И девушки из моей свиты так считают. И даже мой отец согласен. — Ее хорошенькие красные губки разомкнулись, показывая белые зубки. Я никогда еще не видел ее так близко. От нее пахло чем-то сладким, как от цветка аканфа, вблизи было заметно, что волосы у нее не просто черные, а чуть отливают густым коричневым.

— Ну, что скажешь? — она уперлась руками в бедра.

— Ты не позволила мне говорить.

Ее лицо вспыхнуло гневом. — Не будь дураком! — бросила она.

— Я не…

И тут она отвесила мне пощечину. Ее маленькая рука ударила поразительно сильно, так что голова моя мотнулась в сторону. Кожу жгло, а губа больно горела в том месте, куда пришелся ее перстень. Меня так не били с тех пор, как я был ребенком. Обычно мальчикам пощечин не дают, но отцы порой делают так, в знак презрения. Мой вот делал. Сейчас же это меня так поразило, что я не мог заговорить, даже если бы и нашел, что сказать.

Она оскалилась, словно вызывая меня ударить ее в ответ. Когда же она поняла, что отвечать я не буду, лицо ее просияло торжеством. — Трус! Твое малодушие отвратительно. Да ты еще и полудурок, как я слышала. Не понимаю! Почему же он… — она вдруг оборвала себя, и уголок ее рта пополз вниз, будто его зацепило рыболовным крючком. Она повернулась ко мне спиной и замолкла. Я слышал звук ее дыхания, нарочито медленного, чтоб я не догадался, что она плачет. Это было мне знакомо. Я сам такое порой проделывал.

— Ненавижу тебя, — сказала она, но голос звучал слабо и глухо. Что-то похожее на жалость поднялось во мне, приливая теплом ко щекам. Вспомнилось, каково это — сносить безразличие.

Я услышал, как она сглатывает, и рука ее поднялась к лицу, словно для того, чтобы вытереть слезы. — Завтра я отбываю, — сказала она. — Ты должен радоваться. Отец хочет, чтобы я как можно раньше отбыла. Говорит, чтобы избавить меня от стыда, что беременность обнаружилась ранее, чем пришло известие о замужестве.

Отбывает. В голосе ее я расслышал горечь. Какой-нибудь домишко у границ владений Ликомеда. Она не сможет там ни танцевать, ни общаться со своими спутницами. Будет одна — со служанкой и растущим чревом.

— Мне жаль, — сказал я.

Она не ответила. Я видел как легко содрогалось ее тело под белым платьем. Шагнул к ней и замер. Хотел было коснуться, пригладить ее волосы, успокоить. Но не мне было ее успокоить. И рука моя, поднявшись было, снова опустилась.

Так мы стояли какое-то время, и в комнате слышались только звуки нашего дыхания. Потом она обернулась, ее лицо раскраснелось после рыданий.