Песнь об Ахилле - [101]

— Этого не будет.

— Тогда это будет просто благое деяние. Деяние милосердия и благочестия. В честь твоего отца и для покоя усопшего.

— Он пятно на чести моего отца, и пятно на моей чести. Я не позволю этому случиться. — Слова Пирра резки и звучат треском ломающихся палок.

Одиссей встает, но не уходит. — У тебя есть жена? — спрашивает он.

— Конечно, нет.

— У меня есть жена. Я не видел ее уже долгие годы. Не знаю, жива ли она и не погибну ли я сам прежде, чем вернусь к ней.

Я всегда думал, что жена для Одиссея была шуткой, выдумкой. Но его голос сейчас смягчился. Каждое слово падает медленно, словно исторгаемое из самых глубин.

— Для меня утешение думать, что мы с ней будем вместе в подземном мире. Что я встречу ее вновь там, если уж не в этой жизни. Я не хотел бы быть там без нее.

— У моего отца такой жены не было, — ответил Пирр.

Одиссей взглянул в бесстрастное лицо юноши. — Я сделал что мог, — сказал он. — Пусть запомнится хотя бы то, что я пытался.

Я запомнил.

* * *

Греки отплывают, и уносят с собой мою надежду. Я не могу последовать за ними. Я привязан к этой земле, где лежит мой прах. Я обвиваюсь вокруг каменного обелиска на его могиле. Наверное, он холоден наощупь, не знаю. АХИЛЛ — так написано на нем, и более ничего. Он исчез в подземном мире, а я здесь.

* * *

Навестить его могилу приходят люди. Некоторые держатся поодаль, будто опасаются, что дух его поднимется и бросит им вызов. Другие останавливаются у подножия и рассматривают вырезанные на камне сцены из его жизни. Резьба сделана наспех, но довольно четка. Ахилл, убивающий Мемнона, убивающий Гектора, убивающий Пентезилею. И ничего, кроме смертей. Так должна выглядеть гробница Пирра. Неужели так его и запомнят?

Приходит Фетида. Я наблюдаю за ней, вижу, как увядает трава там, где она ступает. Давно я не испытывал к ней такой ненависти. Это она сотворила Пирра, и она же полюбила его больше, чем Ахилла.

Она смотрит на то, что вырезано на подножии гробницы, смерть за смертью. Тянется, словно хочет прикоснуться к ним. Этого я не могу вынести.

Фетида, говорю я.

Она отдергивает руку и исчезает.

Потом она приходит вновь. Фетида. Она не отвечает. Лишь стоит и смотрит на гробницу своего сына.

Я погребен здесь, в могиле твоего сына.

Она ничего не говорит. Ничего не делает. Она просто не слышит.

Приходит каждый день, садится на подножии гробницы, и я, кажется, ощущаю ее холод сквозь толщу земную, легкий жгучий запах соли. Мне не дано заставить ее уйти, но я могу ее ненавидеть.

Ты сказала, что Хирон его погубил. Ты богиня, ты холодна и ничего не знаешь. Это ты его погубила. Смотри, каким его теперь станут помнить. Убийца Гектора, убийца Троила. Будут помнить за то жестокое, что он сотворил в скорби.

Ее лицо словно сам камень. Неподвижно. Дни идут за днями.

Может, для богов это благо. Но разве есть слава в отбирании жизней? Мы столь легко умираем. И ты сделаешь из него еще одного Пирра? Пусть его история будет чем-то большим, чем череда смертей.

— Чем — большим? — спрашивает она.

И тут я понимаю, что не боюсь ее. Что еще она способна со мной сделать?

Возвращением тела Гектора Приаму, говорю я. Это должно вспоминаться.

Она надолго замолкает. — А еще?

Его искусство в игре на лире. Его прекрасный голос.

Она словно ждет.

Девушки. Он забирал их, чтоб им не пришлось страдать от рук других царей.

— Это сделал ты.

Почему ты не вместе с Пирром?

Что-то вспыхивает в ее глазах. — Он мертв.

Я злорадствую. Отчего? Это почти приказ говорить.

— Убит сыном Агамемнона.

За что?

Она долго не отвечает. — Он похитил его невесту и обесчестил ее.

«Все, чего я захочу», — так сказал он Брисеиде. И этого сына ты предпочла Ахиллу?

Губы ее сжимаются. — Что еще ты помнишь?

Я соткан из памяти.

— Тогда говори.

* * *

Я готов ответить отказом. Но страдание по нему сильнее моего гнева. Я хочу говорить о чем-то бессмертном, божественном. Я хочу оживить его.

Сперва это странно. Я привык оберегать его от нее, храня его лишь для себя. Но воспоминания словно талые воды, прибывают быстрее, чем я успеваю удержать их. Они приходят не словами, но словно бы снами, поднимаются как запах влажной от дождя земли. Это, говорю я. Это и это. То, как сверкали его волосы под летним солнцем. Его лицо, когда он бежал. Его глаза, во время уроков отрешенные как глаза совы. Это и это, и вот это. Столь много этих радостных мгновений толпится передо мной.

Она закрывает глаза — кожа вокруг них цвета зимнего песка. Она слушает и тоже вспоминает.

Вспоминает, как стояла на берегу, с развевающимися волосами, черными и длинными как конский хвост. Свинцово-серые волны, разбивающиеся об скалы. Затем руки смертного, грубые, оставляющие отметины на ее гладкой коже. Царапающий песок и то, как разрывает изнутри. Боги, которые привязали ее к нему.

Она вспоминает, как ощутила в себе дитя, оно было точкой света во тьме ее чрева. Повторяет про себя пророчество, что прорекли три старухи: твой сын будет более велик, чем его отец.

Другим богам удалось подслушать это. Они знали, что могучие сыновья могли сделать с отцами — Зевсовы молнии все еще пахли опаленной плотью и отцеубийством. И они отдали ее смертному, стремясь обезопасить себя от могущества этого ребенка. Смешать с человеческой сущностью, преуменьшить.