«Пёсий двор», собачий холод. Том III - [4]

Такие мысли стекали струйкой пота по спине, но спину, спасибо лешему, посторонним не видать.

— Андрей… Миронович, н-да, — запнулся Лен Вратович, — раз уж мы с вами повстречались сегодня, пусть и по такому поводу, позвольте задать вам сторонний вопрос…

— Задать — это всегда пожалуйте, — Мальвин хмыкнул. — Ответ обещать не могу.

Падон Вратович зыркнул заинтересованно, почти одобрительно. Одобрение это было липким.

— Вы о Тимофее что-нибудь слышали?

Ещё час назад, ожидая, пока к нему сопроводят старших Ивиных, Мальвин буквально репетировал приличествующее случаю встревоженное удивление, чего прежде с ним не бывало. Ходил от стены до стены, перебирал подходящие реплики и даже открылся заглянувшему с письмом от хэра Ройша Скопцову — в одиночку задача не решалась. Рассыпалась мелочью из карманов, раскатывалась по углам, а собрать, выковырять из щелей не давало постыдное, если начистоту, беспокойство. Скопцов вздыхал и теребил краешек мягкого шарфа, не в силах высказать овладевшее им осуждение.

«Бросьте, своей оценкой вы меня не заденете», — взмолился Мальвин.

«Что вы, дело не в оценке! Или и в ней тоже, просто… Понимаете, мне совестно, что за всё время мы ни разу не задумывались об этом, кхм, аспекте образа Твирина, хотя подворачивались же оказии. Неужто он всамделишно таится? А документы, а…»

«Когда у вас в последний раз спрашивали документы? По возвращении с завода, перед признанием Революционного Комитета? А у Твирина какой безумец документы спросит?»

«Действительно».

«Он человек без биографии, вся его биография — казармы. И это хорошо. Он пуст, что значит — чист».

«Граф бы сказал, что он у нас метафора народной воли. Или даже самого города», — смущённо заулыбался Скопцов.

«Ай, чего граф только не говорил! Вспоминал, к примеру, европейскую религиозно-бюрократическую практику, когда грешники могут грамоту об отпущении грехов прикупить. Издевался: «ежели Твирин есть, всё позволено»…»

«Это он любя!»

«Не сомневаюсь. Он, в конце концов, прав, хоть и по своему обыкновению избирает для того спорные выражения. Твирин нужен Охране Петерберга таким, каков он сейчас, и биография здесь только помешает, — Мальвин побарабанил пальцами по столу. — Ну сами посудите: какой Твирин из скромного и послушного купеческого воспитанника? Заохают, смаковать будут каждую деталь, мигом выдумают изъяны и им подтверждения притянут. Ни к чему это. Был безличный эпос, а станет непонятно что!» — только по лицу Скопцова он и догадался, что повысил голос.

«Но ведь его семья… то есть не семья…»

«Воспитатели», — подсказал Мальвин уже спокойней. Не Скопцова же вина, что люди всегда рады обглодать до костей тех, кого вчера превозносили, как только представится повод. Ничья это не вина, просто следует держать все поводы за восемью замками и не искушать.

«Воспитатели, да. И прочие, к слову, воспитанники — их же много! Так вот, все они могли его уже видеть, хоть бы и на площади. И тогда от слухов не убережёшься».

«А думаете, узнали бы? — в который уж раз задался вопросом Мальвин и продолжил, убеждая скорее себя, нежели Скопцова: — Издалека не разглядишь, к тому же он и внешне теперь на прежнего Тиму Ивина походит весьма относительно».

«Глазам поверить сложно, тут вы правы, — Скопцов опустился на стул, вцепился в свой шарф мёртвой хваткой, страдальчески нахмурился. — Мне пришло на ум одно решение, но оно категорически безнравственно, и я не знаю, стоит ли — всё же не чужие люди… Но если вы полагаете необходимым…»

Необходимым Мальвин полагал Твирина. Неспроста же он, всегда мнивший себя скептиком и апологетом критического взгляда, сразу после образования Временного Расстрельного Комитета не остался со всеми обсудить дальнейшие действия, а вышел из кабинета генерала Каменнопольского прямиком за Твириным. Перед лицом подлинных феноменов меркнет всякий скепсис и потухает критика во взгляде.

Потому теперь головной болью Мальвина было защитить Твирина от блёклой и тем опасной биографии Тимы Ивина.

— Слышал ли я о Тимофее? — неуклюже потёр лоб Мальвин. Головная боль подразумевала что-то ещё: неугомонные руки, спрятанные глаза, спасительную суету. Мальвин знал, конечно, все эти признаки, но применить их к себе никак не мог, а потому решил обойтись без.

— Вы всё-таки префект в Йихинской Академии, у вас есть возможность быстро справиться о любом студенте, — укоризненно качнулся вперёд Володий Вратович.

— Я нынче нечастый гость в Академии, увы.

— Быть может, мы могли бы попросить вас? Вы ведь в детские годы водили с Тимофеем дружбу… — непривычно вежливым тоном напомнил Лен Вратович. Мальвин внутренне заёрзал: иерархия в купечестве тверда и незыблема, и тон этот резал слух.

— Понятно-понятно — вы человек занятой, важный, но минутку выкроили бы, Андрей Миронович! — подбросил дровишек Падон Вратович.

Володий Вратович будто весь надулся, как голубь Золотцева отца, и облик его стал совсем уж грозным.

— Тимофей не вернулся ночевать накануне того, как с Городским советом вышла эта история, — заговорил он против ожиданий тихо и глотая окончания. — Мы, конечно, искали, но такая кругом началась суматоха, что от поисков толку не было, попробуй кого-нибудь найди в рехнувшемся городе, когда одни сплетни страшней других. А потом прояснилось, что студенты Академии вроде как в общежитии, ну мы и поуспокоились немного, хотя не дело это всё равно, но тут уж ничего не попишешь, тем более что и других забот полон рот. Но время-то идёт, в Академии вон лекции опять читают, а от Тимофея ни весточки, и в общежитии его то ли не видели, то ли… — Володий Вратович оборвал вдруг сей захлёбывающийся монолог и шумно отвернулся.