Пеший камикадзе - [24]

— Слушай, только не говори никому, ладно!

— Ладно, — согласился Владимир. — Может лучше…

— Пойдем лучше чай пить… Наш-то совсем уж остыл, наверное…

— Пошли… — глубокомысленно вздохнув, Стеклов замолк.

Оба шли молча, унося с собой тайну минного поля. Егоркину тайну. Еще не зная, что этот случай станет настоящей страшной сказкой, которая долго будет переходить из уст в уста, якобы обличая неуемную жёсткость и неоправданную жестокость командира инженерно-разведывательной роты; и как назидание, насколько может быть велика расплата за проявление на войне человеческих слабостей.

* * *

…Глаза твои — луга цветные, мне часто видятся в природе,

В капризной плачущей погоде, и на карнизе той скалы,

Но там, где волны бьются в берег, давно не слышен плёс прибоя;

И Терек, в ожидании боя, осиротел здесь от войны…

Здесь едкий дым — прикрытье прытких, и бег в атаку нервным строем,

И глинозём — защитным слоем, окрас на теле боевой,

Здесь небо красной жгут ракетой, как — будто гасят сигарету,

За срыв короткой эстафеты на полосе передовой.

И только в водочной нирване, что я ищу на дне стакана,

Между атак бинтуем раны, портянкой, грязною с ноги,

Я падаю на снег спиною, и этой мерзкою зимою,

Смотрю в израненное небо, и вижу там глаза твои…

Косыми моченый дождями, ковыль себе вплетаю в пряди,

Сбриваю брови, страха ради, победу чуя над врагом.

И в городских трущобах ада, развалин, где-то посреди

Нужна была одна награда — любовь, я с ней не победим!

…Пройдут бои, и горный ветер домой наполнит паруса,

И нет милее мне на свете, чем сердцу милые глаза,

И хрупкий стан на полустанке, с надеждой ждущий эшелон,

В грязи пугающие танки, и слёзы градом на погон…

И запахи лесного бора, витают в небе грозовом,

И горы, и глаза-озёра, на теле вижу я твоём…

Все жизни не обыкновенны. Прожил я в этой — двадцать лет.

И в этой жизни, я военный, а ты, по-прежнему — мой свет…

«Улица-красавица», — думал Егор, глядя по сторонам.

Почему-то захотелось срифмовать именно так, хотя, на самом деле ничего красивого в этой улице не было. Изуродованные восьмиэтажные дома с обгоревшими, обрушенными, словно объеденными гигантскими грызунами крышами. Они были похожи и напоминали один из тех, в каком Егор жил с родителями. Иной раз даже, Егору казалось, будто идет он по своему родному микрорайону маленького Камышина… Но только с одним «но», в его городе не было войны; она не коснулась его, не разрушила инфраструктуру городского быта, не уничтожила красоту улиц, не стерло национальность многовековой истории и традиций, как в Грозном. Никогда прежде, до войны, Егор не был в этом городе, как не был в сотнях других. Впервые военная карьера, словно радушная касса железнодорожного вокзала, выдала ему пачку билетов в разные стороны необъятной Родины, разложив их перед Егором веером, мол, выбирай, родной, куда поедешь?! Напряженно топыря палец, пугаясь, сомневаясь какой выбрать, Егор выбрал, и вот, теперь он был здесь…

Егор смотрел в окна. Прежние дома этой улицы, наверняка, очень гармонично вписывались в это место, открытое и просторное. Этот микрорайон должно быть был светлым, зеленым, ведь он первое, что видел человек прилетевший самолетом «Аэрофлота» в Грозный. Катился бы такой гость в машине по широкой улице, с первых же секунд радуясь виденному, восхищаясь и умиленно ахая. Он бы ехал и восхищался людьми, живущими здесь, — их радушности и кавказской учтивости, улыбался им, приветливо машущим ему — гостю этого благодатного края. Он бы ехал по Кирова и мечтал бы о том, как хорошо было бы здесь жить, работать, растить детей… и никогда бы в жизни ему не пришлось убегать с этого города впопыхах, схватив своих детей и самое необходимое в охапку… Бросать красивый дом, работу, лишь бы не быть забитым камнями, прежде учтиво улыбающимися людьми, в чьих сощуренных кавказских глазах нет презренной хитрости, а есть мудрость старцев, живущих на этой или другой улицах, в этом микрорайоне, в этих домах.

Теперь же эти дома — гостеприимные и многоэтажные, не имели окон, не имели стекол. Они зияли как провалившиеся пустые глазницы изгнившего человеческого черепа, зашторенные различным хламом — полиэтиленом, выцветшими тряпками, картонками и фанерками… Много бесцветных глазниц. Дома, с торчащими наружу пустыми бетонными платформами балконных перекрытий. Пронизанные сквозными, безобразными пробоинами от снарядов танков и минометных орудий, они напоминали потрёпанных, грязных, бродячих собак — куцых и голодных, хромающих и воняющих гнилью. Дом, на окраине Хмельницкого был печальным братом сталинградского дома Павлова, с травматически разрушенным рядом этажей и завалившихся межквартирных плит-перекрытий, — обгоревший и чёрный от сажи, как забытый в духовке сухарь.

Подбежавший рядовой Гузенко, окликнул задумчивого Егора и доложил, что обнаружил фугас…

— К бою! — скомандовал Егор.

Разведчики рассыпались, едва катившиеся по дороге бронетранспортеры, со скрежетом встали как вкопанные. Ожившие наводчики пулеметов, тут же закрутили по сторонам башенными орудиями.

Холодок пробежал по коже, и бесчисленное количество страхов, возможных исходов, вариантов и алгоритмов предстоящих действий стремительно закрутилось в мозгу Егора. Надо было принять решение, и оно должно было быть обязательно единственно верным. Все неверное, неправильное, ошибочное, трусливое, должно было отсеяться, уйти, раствориться, должно было остаться только одно единственное решение и абсолютно безошибочное. Другого не дано!