Пёс Одиссея - [50]
После медицинского осмотра военные власти Цирты нашли меня годным к службе под знаменами славного ублюдочного отечества. Я поспешил записаться в университет, что позволяло мне повременить с удовольствием сделать карьеру в каком-либо из родов войск этой национальной и очень ненормальной армии. Первый год я провел в обществе случайных приятелей, невежественных и злобных, чье любимое занятие состояло в надзоре за нравственностью, причем свидетельства о благонравии получали те студентки, которые прилежно ходили на занятия. Мне быстро надоели их злобные придирки. Вскоре я с ними уже не разговаривал. Приняв к сведению моральные критерии моих прежних знакомцев, я стал встречаться с теми студентками, которые из рук вон плохо соблюдали ряд основных предписаний Корана. Теперь меня окружала целая свита правоверных, боготворивших меня обожательниц; для них — я твердо это знал — мои наставления никогда не пропадут даром. Они усвоили важнейшие заповеди, регламентирующие сферу чувств подлинно верующей женщины. Они поднялись до истинного понимания таинств религии. Как первые христиане, мы практиковались вдали от чужих глаз, чаще всего — в аудиториях. Мы вторгались в святилище, баррикадировали выходы нагроможденными друг на друга столами и приступали к фундаментальным изысканиям.
Тогда же, в 1991 году я познакомился с Мурадом. Меня умилила его чистота. Он и не подозревал, что желтоватые пятна на стенах аудиторий повествуют о сексуальной жизни студентов Циртийского университета. Откуда на стене потеки спермы? Во-первых, в силу строгого соблюдения правил о ненарушении девственности. Во-вторых, из-за практики прерванного акта.
— Coitus interruptus, — блеснул латынью Мурад.
— Зашедший слишком далеко флирт, — высказался я как истый законник.
— Не слишком-то полезно для психического здоровья наших однокашников, — съязвил Мурад.
По части душевного равновесия пальма первенства оставалась за моими современниками. Не удивлюсь, если в недалеком будущем они пройдутся бритвой по горлу некоторых своих сограждан. Мы с Мурадом скоро стали неразлучны. Он жил с родителями. Не имея братьев и сестер, он располагал отдельной комнатой, телевизором, видеомагнитофоном и стереосистемой. Те, кто произвел его на свет, были терпимы, добры и всегда готовы к разговорам, особенно отец. Этот человек проводил время в циртийских барах. Домой он возвращался по вечерам, нетвердой походкой, и выказывал желание побеседовать. Его рассуждения длились часами. Будучи профсоюзным деятелем, добряк обнаруживал подлинное знание географии и людей своей страны. Я не мог понять, почему же его сыну вообще невдомек, где он живет. Любимчик и баловень, он держался на окраине мира и писал бессвязные стихи. Курс его обучения жизни начался в университете.
Зато мать Мурада не выносила закидонов мужа. Как рассказывал Мурад, это служило причиной чрезвычайно бурных ссор. Поначалу он был довольно сдержан в том, что касалось семейных дел. Потом, со временем, доверился мне, да и я рассказывал ему обо всем или почти обо всем.
Я понял, как функционирует малая семья. Конфликты здесь куда страшнее. В моем доме густая крона родословного древа — мы жили вдесятером, и наше племя вскоре должно было пополниться одиннадцатым смягчала ссоры; они быстро сходили на нет, ибо участников было слишком много. Отец не мог встать на сторону матери в присутствии дочерей; лишена была этой возможности и мать в присутствии сыновей. Сестры жили под защитой отца, который предпочитал их своим потенциальным конкурентам — нам, его законным сыновьям, мальчики же обретались под крылом у матери, которая, таким образом, делала ставку на молодую гвардию. Эта чехарда интересов защищала нас от болезненных ударов. У нас в доме слово доходило до адресата смягченным, а значит, куда менее страшным. В доме у Мурада слова вылетали, как пули, и ранили.
На исходе пятого года дружбы наши отношения представлялись мне непрерывным и благотворным для обоих обменом. Я научился у Мурада опасаться ложных мудрецов, предрассудков и готовых идей — единственного интеллектуального багажа моих соотечественников. Он благодаря мне понемногу отрывал нос от своих обожаемых книг, смотрел на мир вокруг, побывал в парочке переделок, подавлял в себе желание посылать пламенные письма жене своего преподавателя, учился слушать и — чем черт не шутит — понимать идиотов-сверстников. Он сел писать «Книгу стоянок» — роман о жизни циртийских студентов; с его разрешения я прочел некоторые куски, изображавшие меня в карикатурном виде. В одном французском ежемесячнике он напечатал аллегорическую новеллу о первых терактах: какие-то насекомые раздувались и пожирали обитателей некоей вымышленной страны, — и стал любимцем преподавателей. Так завязались наши отношения с Али Ханом и Хамидом Каимом, статьи которого мы к тому времени уже читали.
