Первый толчок - [17]

За те полгода, что провел он в селе, Гусейна вспомнили лишь однажды. Слышал — как–то Солтан такой разговор: мол, подался Гусейн из села в результате грязной истории. Обманом, по пьяному делу выменял у инвалида единственное его богатство — золотые часы, награду командира дивизии за мужество в боях. В селе с Гусейном перестали здороваться, девушки, хотя и мало тогда было женихов, завидев его, отворачивались.

— Ты что теперь делаешь–то? — спросил Солтан.

— Разве не видишь? Сторожем у этих вот крошек, — Гусейн кивнул в сторону бассейна, в котором погружался медленно на дно крокодил, понявший, что больше не дождется рыбы.

— Их что, много у тебя? — спросил Солтан небрежно, но внутренне весь напрягшись.

— Такой один. А еще есть детеныши. Да с ними забот немного, никуда не денутся. С обезьянами морока, того и гляди сетку перепрыгнут.

Солтан невольно посмотрел в ту сторону, где скакали по дереву, обнесенному сеткой, обезьяны. Возле обезьянника теперь никого не было, все толпились у бассейна. Гусейн, перехватив взгляд Солтана, ухмыльнулся:

— Называются знаешь как? При–ма–ты!

Гусейн важно поднял указательный палец, выпачканный рыбьей слизью.

— Это значит, самые первые, самые главные… Тьфу!

— Жратвы на них уходит, — вздохнул Солтан. — Страшное дело. Все село можно прокормить.

— Не говори! — охотно согласился Гусейн. — Иной раз прямо зло берет: такая закусь!

— Ты бы с крокодилами на троих соображал, — засмеялся Солтан. — Вино — твоё, закусь — их.

— Так и делаем, — самодовольно сказал Гусейн. — На все хватает: и на вино и на закусь. Стал бы я тут ошиваться…

— Слушай, а эти детеныши большие? — спросил Солтан, вспомнив, как уставился на него крокодил, словно пытаясь что–то спросить, и как сам смотрел на чудовище с немым вопросом,

— С Метр, наверное.

— И тоже рыбу жрут?

— Все жрут. Не гляди, что маленькие, друг друга и то проглотить готовы.

— Сколько, к примеру, рыбы в день ему надо?

— А черт его знает! Сколько ни дашь — все мало. Тебе–то зачем?

— Просто так, — задумчиво сказал Солтан.

— А то ко мне одна дамочка из Баку приставала: продай да продай! — проговорил Гусейн. — Буду, мол, его вместо собачки держать. Мода такая за границей. Большие деньги предлагала.

— Ну и как? — спросил Солтан, почувствовав, как гулко толкнулось в груди сердце.

— Не вышло, — с сожалением вздохнул Гусейн. — Ветеринар в отпуске был, без него акта не составишь.

— Ох, и гад же ты! — невольно вырвалось у Солтана. С трудом он удержался, чтобы не схватить Гусейна за вислый, бананом, нос, не дернуть вниз изо всех сил, чтобы раздался рев пострашнее звериного. Гусейн то ли понял эти слова как восхищенную оценку его способностей, то ли сам был не из робкого десятка, подмигнул:

— А ты думал!

И, расхохотавшись, добавил:

— Мол–сет, в нашем Гарагоюнлу нужен кому крокодил? А? Вместо собаки? Ветеринар вернулся, акт составим. Недорого возьму с земляков.

— Трепло ты, Гусейн! — заставил себя усмехнуться Солтан. — Ладно, прощай… Отсюда куда поедете?

— В соседний район, — ответил Гусейн. — Культуру нести в массы.

Все это время Солтан стоял, щупая четвертную в кармане, и думал, что надо бы закрепить разговор с Гусейном. Так… На всякий случай… Купить бы в самом деле да запустить в озеро аджаху, чтобы он там всю рыбу сожрал, какая есть! Такой подберет вчистую, ни одной Осману не оставит!

Хмель у Солтана постепенно прошел, площадь он покинул чуть ли не бегом. Долго стоял на автобусной остановке и отплевывался: «Э, э, совсем плохой человек. И я с ним совсем плохой стал… Какое у него прозвище было в селе? А-а, вспомнил: Гусейн–гиена! Самое место ему в зверинце!»

* * *

Говорят, каждая пора жизни имеет свои преимущества. В старости к человеку приходит мудрость.

К Гафароглы мудрость, похоже, не пришла. Нежился бы он сейчас на лавочке возле правления, где проводил обычно большую часть дня, размышляя о скоротечности всего сущего, важно кивал бы на почтительные приветствия прохожих, вел бы неторопливую беседу с белоголовыми, как сам, стариками, учил бы уму–разуму внуков…

А вместо этого Гафароглы, хрипя, задыхаясь, тяжело переступая с ноги на ногу, шел с косой по лугу–вслед косарям. Сначала держался, даже сердился: «Давай, ребята, нажимай, пятки обрежу!» Его жалели, из уважения косили помедленнее, чтобы Гафароглы не отставал, но мало–помалу втянулись в общий ритм, забыли про старика, и теперь- он в одиночестве, далеко позади всех, бессильно шаркал косой, уже понимая, что этот покос для него — последний, но не желая сдаваться. Никто не сказал ему: «Слушай, Га–фарйглы, не по годам работа…» Все посчитали естественным, что старик пришел вместе с молодыми. Наоборот, если бы не пришел — это сразу было бы замечено. В Гарагоюнлу привыкли, что ни одно серьезное дело не обходится без Гафароглы. Давно уже не был он председателем — возглавлял теперь колхоз его сын, Алекпер, образованный и дельный человек, но для села старик оставался все тем же Гафароглы, которого оно знало на протяжении многих лет. Даже Алекпер, хотя и считал блажью решение отца отправиться вместе со всеми на покос, не стал возражать.

Впрочем, с того самого дня, как Алекпера избрали председателем, они вообще старались не вмешиваться в дела друг друга. Даже зная порой, что сын не прав, старик отмалчивался, советы никого еще не научили жить, учит сама жизнь…