Первый толчок - [19]

— Прости, — сказал Гафароглы. И больше не проронил ни слова, пока конь не остановился перед домом Гюльсум. Она лежала ничком на пороге. Увидев толпу, вскочила, с рыданиями обвила руками шею коня, на котором сидел Гафароглы.

— Дом мой обрушился, о люди!

Гафароглы, перевалившись через седло, осторожно опустился на землю. Женщина теперь повисла на нем.

— Гюльсум баджи, ан Гюльсум баджи, — говорил он, едва удерживаясь на ногах.

— Дом мой обрушился! Свет мой погас! Спина сломалась, аи, Гафароглы! — рыдала женщина.

— Гюльсум баджи, аи Гюльсум баджи, — повторял он, словно забыв все другие слова. По лицу его текли слезы — от слабости или от жалости, Гафароглы и сам бы не ответил. Ему нельзя было плакать, он вспомнил об этом слишком поздно. Три с лишним года он держался, зная, о чем говорят в селе: председатель заплачет — значит, война никогда не кончится! Теперь все с ужасом смотрели не на Гюльсум, а на него. Но он уже и говорить не мог. Женщины подхватили его под руки, уложили, расстегнули бешмет. Из кармана выпал конверт — точно такой же, какой сжимала в руке бедная Гюльсум. Кто–то решился заглянуть в него. Точно такая же бумажка: «…пал смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Родины». Только имя другое — имя старшего сына Гафароглы…

* * *

…Над долиной Пиркалем прогремели раскаты грома. Касум заметался.

— Может, и правда, начать сгребать, а?

— Поздно теперь, — ответил Гафароглы.

И в самом деле было уже поздно. Упали первые капли дождя. Касум бросился к косарям с криком: «Сгребайте, быстрей сгребайте». И тут же хлынул ливень. Дождь был теплый. После удушливой жары он приятно освежал кожу. Гафароглы сидел съежившись, будто по его телу сбегали ледяные струи. Парни и девушки, косившие и убиравшие траву, бросив работу, с хохотом и визгом носились по лугу, запрокидывая лица к небу, ловили открытыми ртами дождевые потоки. Все сразу промокли. Парни сняли рубашки. Платья у девушек прилипли к телу, казалось, что они — голые. Под жадными взглядами парней толстушки кокетничали, стыдливо отворачивались, а худощавые старались незаметно оттянуть мокрую одежду, подчеркивающую их худобу. Кто–то из ребят запел:

Я хочу любить тебя всю жизнь,

День за днем, месяц за месяцем.

В горах цветок расцвел.

Красным горит огнем…

И снова хохот, возбужденные крики:

— Девчонки, не дайте пропасть человеку, сгорит!

— Гасите его, гасите!

Схватив мокрые рубашки, пучки травы, с которых стекала вода, все принялись гоняться за парнем, шлепая его по плечам, по спине. Напрасно Касум пытался урезонить молодежь: его не слушали, кто–то, разыгравшись, даже его шлепнул мокрой рубашкой по спине. Касум с трудом удержался от того, чтобы не включиться в общую игру, особенно после того, как обнаружил озорника, а вернее — озорницу: ею оказалась прелестная смуглолицая девушка с длинными толстыми косами.

— Прости, дядя! — сказала она смущенно, но лукавые глаза ее говорили о том, что стоит Касуму отвернуться — и новый шлепок по спине ему обеспечен.

Широко раскинув руки, словно обнимая весь этот мокрый и теплый мир, подставив лицо дождю, девушка счастливо вздохнула:

— Охай! Ну, и льет!

А Гафа, роглы между тем, сидя неподалеку на копне сена, уговаривал себя: «Ты ведь знаешь: они — молодые, не надо на них сердиться. Они вырастут, обзаведутся семьями, которые надо будет кормить и одевать, тогда и узнают цену каждого клочка сена в долгую зиму. А сейчас у них на уме — игры да любовь. Ты ведь сам говорил: мир изменяют молодые. И еще повторял не раз: тот, кто ругает молодежь — стареет на глазах… Раньше молодежь другая была? Так и время другое было — не до Игр. Война шла!..»

Дождь кончился. Гроза прошла стороной. Тучи сваливались за горизонт, и над долиной Пиркалем вновь засияло солнце, быстро сушившее скошенную траву. Касум принялся ворошить ее, за ним потянулась и молодежь. Гафароглы, собравшись с силами, тоже взялся за грабли.

Хотя дождь был недолгим, густая некошеная трава отяжелела, полегла. Касум прошелся взад–вперед с косой и плюнул с досады.

— Пусть сам Алекпер косит! Может, его в институте учили, как с такой травой управляться, а мы — неученые! — сказал он Гафароглы. — Завтра закончим. Э-э, да ты, старик, совсем раскис, — продолжал он с грубоватой заботой. — Отвез бы ты его домой, а, Гасан?

— Отчего же, отвезу, конечно, — согласился Га–сан, сразу сообразив, что по дороге он, может быть, сумеет уговорить старика, чтобы тот замолвил словечко перед сыном насчет сена из долины Пиркалем: ни о чем другом Гасан думать сейчас не мог, сосредоточившись на желанной цели.

— Сторожа оставляешь? — спросил Гафароглы бригадира.

— А как же! Наджаф посторожит» Старик покачал головой:

— Наджаф за бутылку мать родную продаст. — Приглядывать за ним будем. Больше некого. — Сторожа сторожить? — Что же делать…

Еще раз поворошили сено и стали собираться домой. Хватились Гасана, его нигде не было, Только–только он стоял рядом и вдруг исчез, будто провалился сквозь землю.

— Машину хочет поближе, подогнать, — высказал догадку Касум.

Но и возле «Запорожца» учителя не. оказалось. Он появился внезапно, как и исчез, оживленный, по всему видно, очень довольный собой. Бросив взгляд в ту сторону, откуда он пришел, Касум понял: Гасан о чем–то беседовал с Наджафом, шалашик которого виднелся поодаль. О чем? И тут для бригадира было все ясно. Он только вздохнул тяжело, подсаживая Гафароглы в машину.