Первый миг свободы - [37]

Я сорвался с постели. Когда дверь неожиданно распахнулась, из-под одеяла выглянула перепуганная вспотевшая физиономия отца.

— Томас Манн? Кто же он такой? — Я весь обратился в слух: раздался низкий, хорошо поставленный голос. Но он мгновенно смолк. Отец выключил приемник и торопливо перевел на другую волну.

— Писатель, — проговорил он весь бледный. — Но чтобы никому ни слова, слышишь! И вообще, откуда взялась эта книга, которую ты прячешь за Карлом Майем?

В конце концов два заговорщика изъявили свою готовность к мораторию. Толком я от своего перетрусившего союзника так ничего и не узнал. Читал он немного, а романы и вовсе почти не читал. Три недели спустя меня призвали. Через восемь месяцев я отправился на фронт, а еще через семнадцать, под Бад-Брамбахом, вырыл свой последний стрелковый окоп. На следующий день Томас Манн принес мне удачу.

По воле капитана Каструпа 8 мая 1945 года должно было стать для нас, так сказать, заключительной главой «Борьбы за Рим». Остготы устремились к Везувию. Мы окопались у каменной кладбищенской стены. Капитан Каструп гарцевал на своем вороном возле добросовестно вырытых окопчиков.

— Копайте глубже, ребята, все-таки надежнее. К тому же, если кто попадется, ему останется только сунуть в землю березовый крест.

За холмом громыхали американские «шерманы», они шли на тактическое построение. В унынье оглядел я вырытый окоп: он и впрямь смахивал на могилу.

Когда начался минометный обстрел, наш капитан галопом помчался к мглистому, истекающему дождем лесу, и — поминай, как звали! Мы же, девятнадцатилетние юнцы, по своему разумению разместив меж могилами станковые пулеметы, оцепенело уставились на уходящий вниз косогор. В полдень по лугу поползли первые «шерманы», время от времени они стопорили и палили из всех орудий.

Над головами струсивших остготов свистели осколки расстреливаемых надгробий. Затем откуда-то на бешеной скорости примчались две-три колонны джипов. Оттуда выпрыгнули солдаты и тут же залегли в стрелковую цепь.

У обреченных остготов стянутые ремнем шлема подбородки выстукивали дробь. Над фаустпатроном прошмыгнула полевая мышь. В сущности, я еще хотел жить, милый друг из Миннесоты. И куда только провалился капитан, свинья этакая! Раздался крик: «Прицел две тысячи!» В ответ другой: «Заткни хайло!» И третий: «Это неподчинение приказу!»

Внезапно высоко в серое небо взметнулись сигнальные ракеты.

— Начинается артобстрел! — вскричал чей-то голос. Но мы слышали лишь лязг гусениц. И звук этот не только не приближался, но стихал. А из-за холма уже несся гул, гул ликующих голосов. По-прежнему тарахтели джипы. Но и этот звук уплывал прочь, шел на убыль.

— Да ведь они драпают! — заорал немецкий герой, хранивший до сих пор достойное молчание. Я поднял голову. Огибая на полной скорости косогор, джипы исчезали в лесу. «Шерманы» тоже скрылись из виду. Великая битва прикрылась, так и не начавшись.

Но, может, это обходный маневр? Мы на себе втащили станковые пулеметы на холм и тоже скрылись в лесу, который, кстати сказать, так и не вернул нам капитана. Напряжение сменилось волчьим аппетитом. В моем мешке оставалось еще немного хлеба и соли.

Из долины доносился колокольный звон. Мы терялись в догадках. Что это могло означать? Захват вражеских подразделений, которые почему-то не смогли вступить с нами в бой? Или пастору просто нечего делать? А может, нам подают сигнал? Ландскнехты Тридцатилетней войны, расположившись на мшистой земле, ждали. Впрочем, что им еще оставалось? Один из моих однополчан, размахивая пистолетом грозился пристрелить всякого, кто вздумает дать тягу.

— Почему ты не догадался сделать это, когда удирал капитан? — пробурчал я.

Белея от ярости, он навел на меня дуло. Но в это мгновенье закричали:

— Внимание, генерал!

По лесной дороге катил на велосипеде железнодорожник, седой симпатичный старик. Он был уже без регалий ушедшего в небытие крикуна из Браунау, его фуражка и френч были голы, как ощипанный петух.

— Ребятки, — обратился он к нам, — кидайте оружие! Мир, ребятушки, мир! Сегодня Германия капитулировала!

И старик принялся хохотать. Затем он протянул нам сигареты в коробке, где был нарисован верблюд. Пистолеро, решивший было поупражняться в стрельбе по пораженцам, с воем катался по мху. Мы отобрали у него оружие. И вот я сижу на земле и выписываю английские слова. Как же оно, это слово, что сейчас может спасти нам жизнь? Ага, prisoner of war, военнопленный. Но «военно» уже не актуально, значит, просто prisoner, «пленный».

Бад-Брамбах не обратил внимания на то, что внезапно появилось из лесной чащи. На лестнице, ведущей к отелю, сидел американский солдат в обнимку с ядреной девахой. Щурясь на солнце, которое как раз выглянуло из-за туч, он не замечал нас, как охотник не замечает косулю в запретное для охоты время. У входа в кино, примостившись на корточках, негр варил на спиртовке кофе. Он добродушно улыбался. У нас затрепетали ноздри. Страх и жадность к едва знакомому напитку уравновешивали друг друга.

Но вот наконец нас углядели. У распахнутого окна брился офицер. Он только успел густо намылить одну щеку, как рука его — в ней была бритва — беспомощно дернулась. Затем он попросту выпрыгнул из окна и стал перед нами.