Первый миг свободы - [36]

Его ждет юноша, который вырос на книгах, лежащих сейчас в чемодане. Слушать его будет и молодой берлинский рабочий, у которого вечные неприятности с ротным старшиной из-за вещевого шкафчика. Артиллеристы читают Цвейга и Фейхтвангера, Горького и Киша, то есть тех, кто четверть века назад был для отца тайною за семью печатями.

И все же в его жизни был один трагикомический случай, когда решающую роль сыграл как раз один из этих писателей. Именно его взял в поручители девятнадцатилетний юноша. И сотворилось чудо: поддержка писателя стала тем ключом, который отворил врата из царства невежества в царство свободы.

«Торжественная речь им ни к чему, расскажу лучше свою историю, — размышлял отец. — Двадцать пятая годовщина мира — отличный к тому повод. И потом, наша молодежь знает, что сокровище, которое они призваны защищать, отвоевал для них, пройдя сквозь огонь и муки, наш брат, да, те недалекие, серые, одураченные искалеченные душевно парни, какими мы были».

История с поручительством Томаса Манна произошла в последний день памятной войны, ставший и первым днем мира. Только сегодня ее, пожалуй, не понять без некоторой предыстории, охватывающей по времени четвертый год тирании этого крикуна из Браунау, то есть период, проходивший под лозунгом: «Дайте мне четыре года, и вы не узнаете Германию!»

Мы, стоя на пороге юности, правда, не очень-то ретиво старались обрести твердость крупповской стали, проворство борзой, неподатливость сыромятной кожи. Зато мы на славу отсыпались на уроках немецкой литературы. Все равно хрестоматии ничему не учили. Плейер, Кольбенгейер, Гримм — все они именовались бардами нацизма; они воспевали родной край, проповедовали священное назначение народа, лишенного жизненного пространства, и превозносили достоинства германских ремесел.

Но однажды наше тоскливое товарищество оживилось. В связи с тем, что радио неустанно призывало немцев осознать свою миссию господствующей расы, штудиенрат Иозеф, — мы называли его «Зеппхен», — решил наглядно преподать нам внешние признаки оной на наших прилизанных головах. С жгучим интересом следили мы за тем, как Зеппхен измеряет череп нашего первого ученика, и были безгранично удивлены, услышав, что именно «мустанг» являл собой тот нордический тип, о котором писали книги. В тот день началось мое падение, длившееся до скончания эры крикуна из Браунау. Под свист класса Зеппхен измерил и меня: сперва от шеи до макушки, потом от уха до пульсирующей жилки на шее. И покуда глаза мои наполнялись влагой, он возвестил: «Затылок динарский с тенденцией к балканскому; форма смешанная, типично славянская». С тех пор меня переставили в третью шеренгу нашего юношеского взвода.

Изгнанный из господствующего круга арийцев, я заимел уйму времени, которое стал посвящать чтению. И так как вскоре школьной библиотеки стало недоставать, чтобы справиться с нарастающей скукой, я принялся рыскать по всем доступным мне чердакам и сараям. И вот, покамест мои однокашники инсценировали на военных занятиях штурм Вердена, я, вытащив из-за надтреснутого зеркала детский календарь Ауэрбаха в двенадцати комплектах, наслаждался «маленьким арапчонком». В День молодежи я зачитывался «Любовными похождениями Гете в Карлсбаде». До этого «Любовные похождения» подпирали в погребе картофельный ящик.

А потом в куче брошюр «А ты внес свой вклад в дело экономической независимости Германии?» — я наткнулся на книгу в холщовом переплете. Обложка была в пятнах плесени, страницы в подпалинах. Должно быть, роман бросили для растопки в домовую прачечную. Но он не пролез в топку. И потому оказался в общей куче рядом с «подготовительными мероприятиями» Германа Геринга к «великой войне». Но я отнял его у оборонной промышленности.

«Будденброки». Семейная хроника? В те годы не это увлекало меня. Имя автора — Томас Манн. Я слышал его впервые. В школе мы штудировали «Борьбу за Рим» — эту пропахшую нафталином историю пресловутого Тея. «Прочь с дороги, народы, мы идем, это мы, последние готы!» Вот что было актуально и согревало немецкую душу!

«Будденброки», напротив, были написаны крайне критическим и ироническим пером. Упадок и разложение рода. Ни тебе чуда, ни случайностей; семья шла к гибели с жестокой неумолимостью греческих трагедий. Катастрофа зрела в недрах самой семьи. Не было и в помине тех темных сил, которые, по утверждению крикуна из Браунау, вели Германию по пути невзгод к уничтожению — до его, крикуна из Браунау, появления, разумеется. Странно, очень странно.

Смутное подозрение, что такая книга не ко времени, побудило меня сунуть ее за тисненный золотом фолиант Карла Майя. И хотя впоследствии Зеппхен утешал меня тем, что даже Гете не повезло с безупречно нордическим черепом, я остерегался расспрашивать учителя немецкой литературы о человеке по имени Манн. Позже, — я гостил в ту пору у дяди в Люнебургской пустоши, — позже подтвердилось, сколь обоснованны были мои опасения. Дядя служил в деревне жандармом. В его уборной были спалены старые списки государственных преступников, и каждый вырывал оттуда страницы для интимного употребления. Именно там, в этом тихом чуланчике, я выяснил, кто, согласно предписанию Гитлера, не достоин более немецкого гражданства. «Гарвей, Лилиан. Дитрих, Марлен». И — вот оно: «Манн, Томас. Манн, Генрих». Гляди-ка, братья, должно быть, и неужто оба писатели? В чем же они провинились? Шел уже четвертый военный год, когда я едва не узнал правды. Я лежал в постели у самой стены родительской комнаты. Стояла гнетущая жара. Перед тем как лечь, я с удивлением заметил, что отец закрывает все окна; но чуть погодя все объяснилось: за стеной прозвучали позывные лондонского радио. И тут же заговорил диктор Би-Би-Си: «У нашего микрофона сегодня — писатель Томас Манн».