Первый арест. Возвращение в Бухарест - [99]

— Оставим в покое философию. Вы из полиции?

— Нет. — Он снова взялся за стакан, но, видимо чувствуя, что я ему не верю, продолжал: — У вас, наверное, сохранилась юношеская неприязнь к полиции. Мне она понятна, я ведь тоже был таким. Я верил всему, что мне говорили. — Он выпил второй стакан и усмехнулся. — Я ведь тоже боролся за идею. Правда, это была другая идея, не то что у вас, но разве не все мы были в молодости глупыми и наивными юнцами?

— Это вы были глупыми и наивными юнцами, — сказал я со злостью. — Вы, очевидно, гардист и меряете всех на свой аршин. Это у вас в «гарде» было полным-полно полицейских и провокаторов.

— А у вас? — Он налил себе вина и, подняв на меня свои острые глаза, повторил: — А у вас? Откровенно говоря, меня даже удивляет, как мало в вас любопытства. Почему бы вам не воспользоваться нашей встречей? Я многое знаю…

— Ничего вы не знаете, — сказал я. Я был зол как черт и злился уже на самого себя за то, что снова затеял с ним разговор. — Ваше время прошло. Не воображайте, что я поверю наветам, от которых несет полицейским душком.

— Полиция тоже бывает иногда полезной, — сказал он. — В Румынии все поругивают полицию и все ею пользуются. Без полиции и вам не обойтись, товарищ.

— Не смейте называть меня товарищем!

— Как хотите…

— Признайтесь, все-таки вы из полиции?

— Нет. Я действительно был в «гарде» — тут вы догадались, но и это ровно ничего не значит: я давно послал к черту и «гарду», и «капитана», и все прочее. Вы, наверное, не знаете, что у нас тут произошло. Сплошная цепь предательств. Антонеску предал Кодряну. Хория Сима предал Антонеску. Гитлер предал Хорию Симу, а потом те самые болваны, которых Антонеску приказал расстреливать, отправились на фронт умирать за Антонеску. Я тоже был среди них. Ох и устал же я от всего этого дерьма…

Я слушал его и думал: вот, значит, что с ними произошло. Вот какими они тут стали. Я помнил их другими. В мое время они ни в чем не сомневались. В те годы они только убивали других. Потом они сами стали жертвами собственных кумиров. Вот почему этот тип все время разглагольствует о несерьезности румынского характера.

Он во всем разочаровался и ни во что больше не верит. Он, видимо, типичный обломок румынского фашизма. Жизнь все-таки прочистила им мозги. Не всем, конечно, но этот — готов.

Тем временем румын продолжал рассуждать. Он выпил уже две трети графина, и его развезло. Голос у него стал какой-то писклявый и вместе с тем жалкий.

— Почему вы меня ни о чем не расспрашиваете? — спросил он. — Вы долго не были в Бухаресте. Вам все равно придется убедиться, что люди не такие, какими они казались вам тогда, в молодости, — обстоятельства их здорово изменили…

Я сразу вспомнил Антонеску. Черт возьми, они словно сговорились. Антонеску цитирует изречения летописца, этот гардист, очутившись у разбитого корыта, болтает о силе обстоятельств; даже тот несчастный, которого заставляли в лагере убивать своих товарищей, тоже пускается в философию. И все для того, чтобы вселить в меня сомнения. Они хотят внушить мне мысль, что человека нельзя узнать, что под влиянием обстоятельств каждый может оказаться не таким, каким мы его знаем. Ерунда! К моим товарищам эта философия не подходит. Обстоятельства и тогда были против нас. Мы шли своей дорогой вопреки обстоятельствам. Этим мы и отличались от других.

Меня больше не интересовали рассуждения разочарованного гардиста, и я собрался уходить. А в это время он как раз рассыпался в благодарностях за то, что я не оставил его в лесу, и, чтобы доказать, что все, что он говорит, правда, вытащил из заднего кармана брюк какую-то скомканную бумажку и начал ее разворачивать.

Удостоверение личности, подумал я. Неужели он надеется, что я поверю его липовым документам? Но как только он протянул мне свою бумагу, я похолодел.

— Вы же не Марин Попа, — сказал я пересохшими губами, впиваясь в удостоверение, которое он мне протянул.

— Конечно, нет, — сказал он, заливаясь хриплым пьяным смехом. — Я Гастон Попа, двоюродный брат Марина. На фотографии мы здорово похожи, верно?

Я был ошеломлен и растерян. Так вот оно что, думал я, разглядывая фотографию. Вот почему он с самого начала показался мне знакомым, хоть он и небрит и запылен с дороги. Когда я в первый раз присмотрелся к его худому лицу со сросшимися бровями, стальными глазами и острым носом, я почувствовал какое-то странное и знобящее томление. Я даже в мыслях не произнес имя Марина Попа, но оно было во мне. Я догадывался, что этот незнакомый ночной беглец чем-то связан с неприятным для меня человеком.

— Теперь вы верите, что я говорю правду? Все, что я про вас знаю, известно мне из верного источника.

— Вряд ли, — сказал я, стараясь не поддаваться той безотчетной неприязни, которая вспыхивала во мне каждый раз, когда я вспоминал Марина Попа. — Вряд ли Марин вам все рассказывал. Он ведь был товарищем…

— Он был трусом, — сказал румын. — Уж я-то знал своего дорогого братца. Он был отчаянным трусом. — Он криво усмехнулся и продолжал: — У своих товарищей Марин пользовался репутацией храбреца — верно? А на самом деле он был трус. Это он и выдал вашу массовку…