Первый арест. Возвращение в Бухарест - [101]

Да. Ты только не подумай, что он какой-то реакционер или несознательный. Он все понимает не хуже меня. А не одобряет движения лишь потому, что боится за мать. Когда меня впервые арестовали, она здорово сдала. Потом меня выпустили, и он сказал: «Если тебя еще раз арестуют, ты убьешь маму». Он мне это каждый день говорил. Зачем, ты думаешь, он приходил в субботу, когда все это случилось? Чтобы еще раз напомнить, что я убью маму. А теперь его самого арестовали. Что скажет мама? Ну, не болван ли он, этот парень, — мне даже его жалко немножко…

Раду отворачивался, но я успевал заметить, что у него подозрительно блестят глаза. Он ругал этого парня и плакал, самую чуточку, конечно, но и я почему-то ужасно расстраивался.

Солнце, обходя дом, заглядывало в наше окно, за стеной шла нескончаемая перебранка между мужем и женой, — чтобы не ругаться при детях, они приходили на кухню, и мы ни разу их не видели, но уже знали о них почти все, что только можно узнать о чужой жизни. Во дворе шумно резвился какой-то Ионикэ — его мы тоже не видели, только слышали бешеную возню, жалобные просьбы и нервные угрозы старших, на которые он не обращал ни малейшего внимания и продолжал носиться по двору, непременно что-то задевая, опрокидывая и разбивая.

По вечерам, когда возвращались хозяйки, мы сидели с завешенными окнами, Брушка отдельно, за маленьким столиком, ворожа пальцами над цветными вставками курса анатомии — пестрые, страшные изображения человеческих внутренностей, мы с Аннушкой отдельно, на тахте. Аннушка сидела в светлом халатике, делавшем ее полнее, женственнее, и, опустив глаза, что-то шила или вязала, быстро ковыряя бело-матовым крючком… И мы говорили, говорили… Больше всего о движении, о товарищах, о процессе железнодорожников Гривицы, который перенесен в глухую провинцию, в Крайову, где мало рабочих и правительство не опасается демонстраций. И хоть мы и старались не произносить слово «тюрьма», потому что Лева, товарищ Аннушки, сидел третий год в Дофтане, нам это не удавалось, и при каждом упоминании о тюрьме ее пунцовые губы вздрагивали, смуглые обнаженные руки роняли иглу и она смолкала, погрузившись в себя… Потом наступали самые милые и волнующие минуты перед сном. Нам с Раду стелили на полу, а хозяйки спали на тахте. Аннушка любила постоять перед сном у зеркала, расчесывая в темноте свои смоляные волосы. Я слышал сухой треск гребенки и с трепетным изумлением следил за зелеными искрами, сыплющимися на широко вырезанный ворот ее халатика, на обнаженную шею и плечи. Я угадывал в темноте все ее движения. Когда раздавался шорох сбрасываемого на пол халата, потом рубашки и на какое-то мгновение мелькало серо-сиреневое пятно ее обнаженного тела, я впивался в темноту и глазами и слухом, и мне было стыдно за свое жадное любопытство, но я не мог его преодолеть…

И вот снова вечер, и мы сидим с Аннушкой на тахте и знаем, что это в последний раз, — оставаться здесь опасно, хозяева почувствовали что-то неладное, — завтра мы уже будем ночевать на другой квартире. Завтра… А сегодня мы еще сидим вместе, но разговор почему-то не клеится.

— Как вы познакомились с Левой? — спросил я Аннушку, решившись наконец выяснить то, что давно интересовало меня.

— Мне не хотелось бы говорить об этом сегодня, в последний вечер.

— Почему?

Аннушка молчит, как будто не слышит.

— Я знаю, в чем дело, — сказал Раду. — Ты хотела бежать в Советский Союз. Правда?

— Да, правда, — сказала Аннушка. — У нас в Бессарабии многие бежали в Советский Союз.

— Они поступали неправильно. Если все коммунисты убегут в СССР…

— Да, это не годится, — сказала Аннушка. — Но когда человек хочет бежать, он не думает, правильно это или неправильно. Он чувствует, что ему нужно бежать. Больше он ни о чем не думает. Если бы вы знали, как это бывает…

— Расскажи…

— Нет. Это слишком печальная история. Вам будет тяжело…

— Не имеет значения, — сказал Раду. По его тону я догадался, что он обижен. — За кого ты нас принимаешь, Аннушка?

— За хороших, но еще очень молодых товарищей…

— Дело не в летах, Аннушка, — сказал Раду.

— Да, не в летах дело, — сказала Аннушка. — Но у вас теперь есть своя собственная история, еще неизвестно, чем она кончится…

— Чем бы она ни кончилась, она ведь не имеет отношения к твоей истории. Расскажи нам свою историю, мы хотим ее знать.

— Хорошо, — сказала Аннушка. — Только я предупреждаю, что она может причинить вам боль.

— А ты все-таки расскажи, — повторил Раду.

— Сейчас расскажу, — сказала Аннушка и посмотрела на часы. — Хорошо, что здесь нет Брушки и что она еще не скоро придет. При ней я бы не стала рассказывать…

Она отложила свое шитье и достала из сумочки папиросы. Я заметил, что она курила, только когда волновалась. И вот теперь она закурила, и мы сидели и ждали, когда она начнет свой рассказ.

— Это случилось в Бендерах, — сказала она. — Вы бывали в Бендерах?

— Нет, — сказал я.

— И я не бывал, — сказал Раду. — Я бывал в Оргееве и Бельцах, а в Бендерах не бывал.

— Это неважно. Бендеры ничем не отличаются от других бессарабских городов. Если вам знаком один, вы можете себе легко представить и все остальные. Бендеры такой же — весь в садах, несколько мощеных улиц, собор, базар и удивительно много всякой торговли. И жизнь в нем такая же, как и в других городах. Вы ведь знаете, какая щедрая у нас в Бессарабии земля, какие там сады и баштаны, и какая яркая весна, какое знойное лето, и какой там виноград, какие яблоки, груши, сливы, арбузы, дыни… И какая у нас скука и нищета. Какая нестерпимо убогая, застывшая жизнь. И все дороги закрыты, а если девушка закончила четыре класса гимназии и не хочет выходить замуж за мануфактуриста, то лучше ей сразу повеситься на первой акации.