Первый арест. Возвращение в Бухарест - [100]

— Ложь! — крикнул я. — Вы лжете!

— Зачем мне лгать? — спросил он спокойно и принялся за графин. В нем оставалось уже мало вина, а на лбу моего собеседника появились блестящие капельки пота. — Зачем мне лгать? Я давно поставил крест на моем братце — мы с ним уже лет пять не виделись… Кто мог вас выдать, если не близкий человек?.. Я расскажу вам, как это было. Вы помните все обстоятельства?

Я все помнил: Марин Попа был на поляне, когда мы разрабатывали план, а на массовке его не было — он ее охранял; он и Дим и еще два товарища патрулировали по лесу, чтобы предупредить нас, если появятся посторонние. Поэтому он и не знал, что я не выступал от имени интеллигенции. Он не слышал, как Старик все изменил. Так вот оно что! Вот почему полиция осталась при старой версии. Как это мне раньше не приходило в голову? Почему мы не обратили внимания на это обстоятельство уже тогда, как только начались аресты?

— Я вам не верю, — сказал я. — Вы сами себе противоречите. Вы утверждаете, что не были в полиции, в таком случае как же она узнала? Если Марин рассказывал вам, то как узнала полиция?

— Какая разница? Все, что было известно в ASRC[33], становилось известным и в полиции. Марин действительно рассказывал все нам. Мы его припугнули, и он рассказывал. Нам было важно знать, что делается у коммунистов. Но само собой — все, что мы узнавали, становилось известно и в префектуре, и в генеральной сигуранце, где хотите. А с Марином было так. Мы припугнули его, что разделаемся не только с ним, но и с Анкой Бабеш. Вы, наверное, знали Анку. Вам известно, в каких они были отношениях — Анка и Марин? Вы знали, что Марин был…

Отчаянным, крайним усилием воли я заставил себя сказать:

— Довольно. Я не хочу больше слушать!

Он быстро и удивленно взглянул на меня и принялся за вино.

Вот, сказал я себе, чувствуя, как что-то содрогнулось во мне. Вот ты и закончил разговор. Ты, кажется, узнал правду. Вот она, правда, которой ты не знал тогда. А разве ты ничего не знал? Ничего, ничего? Кое-что ты все-таки знал… Помнишь, как ты впервые увидел тогда в лесу, что Марин хорошо знаком с Анкой? Помнишь, как… Нет, сказал я себе. Довольно воспоминаний. Не буду об этом думать до завтра.

Но я не мог не думать. Я вдруг почувствовал острую необходимость разобраться во всем этом немедленно. Что бы ни случилось завтра, думал я, нужно привести в порядок свои воспоминания. Вчера и завтра уже встретились. Это как диски, которые уже вращаются вместе. И дело здесь, конечно, не в этом случайном провокаторе, который сидит рядом. К черту его. Его откровения мне не нужны. Но я должен поговорить с самим собой. Мне уже не уйти от этого разговора. Я должен вспомнить все по порядку. Восстановить все дни. Те далекие, беспокойно-восторженные дни моей юности. О эти дни, эти дни!..

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Жизнь на нелегальном положении была странной, но я вскоре привык к ее сложному распорядку и твердым правилам: можно выходить на улицу только ранним утром или поздно вечером — тогда меньше шансов встретить шпика; нельзя навещать друзей, родственников, знакомых; нельзя писать и получать письма; лучше не иметь никаких вещей — каждую минуту нужно быть готовым отправиться в путь, и тогда их придется бросить. Ты идешь по городу с таким чувством, как будто попал сюда впервые в жизни, стараясь не вспоминать знакомые улицы и любимые места. Значит, ты одинок, совсем одинок? И нет и да. Ты одинок всегда и никогда. Ты не имеешь права узнавать старых знакомых, но каждый день у тебя появляются новые друзья. Иногда это совсем неизвестные тебе люди, ты видишь их в первый и последний раз в течение одного дня, одной ночи. Но они делят с тобой свой кров и рискуют из-за тебя своей свободой. И нет у тебя ничего верного, кроме «сейчас». Даже не сегодня, — неизвестно, будешь ли ты еще на свободе вечером, — а только «сейчас». Поэтому ты должен использовать то время, которое у тебя есть, и быть благодарным за каждый час…

Первые дни мы жили у Аннушки. По утрам, когда она уходила вместе с Брушкой, мы без конца обсуждали подробности нашего дела. То, что говорил Старик, подтвердилось. Мы уже не сомневались — это сигуранца затеяла дело, связанное с массовкой. Кто-то выдал им список агитаторов, — тех, кто не выступал в Банясе, они не разыскивали.

В первые дни, пока не освободили Бориса, у нас была еще одна постоянная тема для разговоров. Раду ругал брата. Он не называл его по имени. «Тот парень, — говорил он, — тот самый парень, которого арестовали из-за меня, он всегда совал свой нос в чужие дела». И рассказывал мне о нем всякие истории.

— Еще когда я был маленький и ходил под столом, — рассказывал Раду, — тот парень знал, что я очень люблю халву, и поставлял мне каждый день по килограмму. А потом мне же приходилось пить касторку. Вот к чему приводит вмешательство в чужие дела. По правде сказать, он меня очень любил, этот болван…

Знаешь, как я попал в университет? Слушай, — это даже смешно. Мой отец портной, денег у него, конечно, нет, а тот парень, который старше меня на три года, уже с пятого класса работал с отцом в мастерской и откладывал деньги, чтобы учиться в техникуме. Потом я кончил гимназию, и вдруг отец говорит: «Вот тебе деньги, поезжай в университет». Как ты думаешь, откуда деньги? Тот парень отдал свои. Я только потом узнал. Ну разве он не сумасшедший?