Первый арест. Возвращение в Бухарест - [97]

Блеск месяца в черных стеклах был неприятен и печален, но он напоминал о том, что город уцелел и в нем таится жизнь. Так было ночью и в Ботошань, и в Дорохой, и в Яссах, и в других румынских городах. В Оргееве, Кишиневе, Бельцах не было даже этого траурного глянца на стеклах — дома там были выпотрошены, в стенах зияли пробоины, от некоторых домов остались только четырехугольные очертания каменных фундаментов, похожих на могилы, с высокими печными трубами вместо крестов у изголовья. И тротуары там напоминали кладбище — они были вымощены плитами, снятыми с еврейских надгробий; мертвый свет месяца освещал серые обточенные камни с полустертыми безглазыми лицами, и, когда мы шли по улице, наши сапоги ступали по древним письменам, по грубо высеченным в камне изображениям давно умерших людей.

Найти военного коменданта оказалось нелегко. На улицах не было ни единой живой души. Вместо военной комендатуры мы попали на почту — длинное здание с бурым фасадом и выбитыми стеклами. Здесь царили запустение, тишина, за единственным освещенным окошком с надписью «Принимаются местные телеграммы» сидел молодой, но уже совершенно лысый дежурный с вылупленными грустными глазами. Я заглянул в окошко: сумрак, слабый свет и желтое испуганное лицо телеграфиста… Зачем он здесь сидит? Какие телеграммы могут посылать друг другу жители этого захолустного городка, совершенно изолированного от мира и вместе с тем, как никогда, открытого теперь миру, ветрам и людям, пришедшим сюда с одного края и направляющимся на другой край земли?

Рядом с почтой стоял мрачный двухэтажный дом, весь оклеенный старыми, поблекшими плакатами, изображающими «зверства красных солдат». Оказалось, что это здание местной полиции. У входа мы натолкнулись на тень в длинном черном плаще, с трехцветной повязкой на рукаве — красное, желтое и синее: румынский национальный флаг. Тень объяснила, что настоящие полицейские сбежали, как только было получено известие, что Красная Армия прорвала фронт под Яссами. С тех пор полиция состоит из добровольцев.

Военного коменданта мы разыскали в местной гостинице, которая называлась «Отель Гранд». Кафе на центральной улице тоже называлось «Гранд». Потом парикмахерская, кино, фотоателье, магазин подержанных вещей — все называлось «гранд» в этом маленьком, глухом городке с немощеными переулками, дикими цветниками, недостроенным зданием примарии и железными шторами на окнах и дверях.

Узнав, что перед ним военные корреспонденты московских газет, помощник коменданта, темноликий, темноволосый, с узкими, блестящими глазами, пришел в страшное возбуждение и, пожимая всем руки по казахскому обычаю обеими руками, без конца повторял:

— Из Москвы, товарищи? Здравствуйте, товарищи! Лейтенант Сатпаев — помощник военного коменданта. Присаживайтесь, товарищи! Сейчас мы все организуем. Комнаты будит. Ужин будит. Свежая белье постель будит…

— Нет, — поспешно сказал майор, — спать мы не собираемся. Вот поесть не откажемся…

— Сейчас будит. Поесть будит. Выпить будит. Все будит…

Проходя потом по душному, пропахшему дезинфекцией коридору, я снова услышал голос лейтенанта. Теперь он кричал:

— Капут будит! Если не будит — будит капут! Тебе капут! И тебе капут! Всем будит капут!

Все это он выкрикивал в лицо маленькому черноволосому человеку в потертом люстриновом пиджаке официанта; рядом стояла старуха, седая, сморщенная, в белом переднике и теплых войлочных шлепанцах, — коридорная гостиницы. Черноволосый дрожал, моргал и заискивающим голосом уверял младшего лейтенанта, что продуктов нет, кладовщика нет, повара нет, огня на кухне нет, а «там, где нет, — сам господь бог ничего не возьмет». Черноволосый говорил по-румынски, лейтенант явно не понимал ни одного слова, но отлично разбирался в их смысле и продолжал твердить:

— Чтобы все было, как я приказал, — иначе будит капут!

Когда он, накричавшись вдоволь, ушел, я вдруг услышал спокойный, чуть насмешливый голос старушки в белом переднике:

— Ну, чего ты испугался, Костика? Он же только кричит. Не тронет он тебя, не бойся. Он никого не трогает. Он добрый. Тебе и не понять — он добрый и хороший, как хлеб…

Я пошел наверх на второй этаж, потом снова спустился вниз и снова услышал голос лейтенанта, который бушевал в буфете, в конторке портье и в коридорах:

— Капут будит! Тебе капут! Ему капут! Всем будит капут!

И вслед за этим — тихий ласковый голос умудренной житейским опытом утешительницы:

— Да вы его не бойтесь! Такой он — любит покричать… А на самом деле он добрый и хороший… Вам и не понять, какой он добрый…

Стол для нас накрывали в ресторане гостиницы. Когда мы туда вошли, я увидел грязный, сумрачный, тесный зал, с обитой цинком стойкой и невысокой, сколоченной из досок эстрадой, на которой стояло ободранное пианино без крышки. Несмотря на поздний час, здесь было жарко от народа, запахов кухни, табака. Прислонившись к эстраде и обхватив руками котомку, прямо на голом полу сидел человек с толстым бабьим лицом и, сладко посапывая во сне, издавал странные звуки: «Хэйс-ча!.. Хэйс-ча!» Я вспомнил, что румынские крестьяне подгоняют такими возгласами своих волов, и понял, что человек этот видит счастливый сон. Те, которые сидели за столиками, чувствовали себя намного хуже: из сумрачного пространства зала глядели на меня тощие, помятые лица грибного цвета, потухшие, грустные глаза с синеватыми мешками. Почти все сидевшие за столиками были в лохмотьях, и, присмотревшись к ним, я понял, что это беженцы, которые сидят здесь потому, что в гостинице для них не хватило места.