Первый арест. Возвращение в Бухарест - [27]

Иногда я рассеянно наблюдал за работающей на палубе командой — это были люди с загорелыми лицами; среди них попадались и курчавые, кряжистые негры с блестящими маслинами добрых, детских глаз, и маленькие китайцы, и удивительно ловкие малайцы, и представители других, никогда не виданных мною рас и наций. Они работали, смеялись, курили в нескольких метрах от меня. Надо было только подойти поближе, внимательнее посмотреть на их темные лица, на вылинявшие, просоленные спецовки, чтобы почувствовать запахи морей и океанов всех частей света: от них веяло и жарким экватором, и холодом Ледовитого океана, и волшебным бризом коралловых островов, но для меня существовал только запах пыли и пота, только шершаво-холодные, тяжелые гири, только повторяющиеся однообразные подсчеты в уме: пять мешков по 80 — 400, а здесь 380 — надо послать предупреждение, еще раз проверить, сообщить Цанису.

Однажды я заглянул в приоткрытую дверь капитанской каюты и какое-то мгновение ощутил запах рома, крепких сигар и далеких странствий. Но в следующую секунду раздался длинный, протяжный гудок лесопилки, возвещающий об окончании рабочего дня. Шабаш! Конец! Можно спрятать карандаш, согреть озябшие пальцы, отхаркаться и бежать домой. Так я и сделал. Жажда отдыха оказалась сильней любопытства.

Корабли приходили, забирали пшеницу и уходили. Приходили и уходили дни. Менялась погода. После жарких безветренных дней, когда солнце раскаляло железную палубу и жарко горели блестящие, чисто надраенные стальные лесенки, ручки и медные поручни корабля, начались дожди и ветры. Дунай потемнел, покрылся свинцово-серыми космами и беспрестанно перемещающимися холмами, среди которых плясали, подпрыгивали и проваливались черные точки, тире, запятые — одинокие рыбачьи лодки, каюки, маленькие плоты. Сизая муть стояла за бортом, путался и свистел ветер в вантах и якорных цепях и тихо покачивалась под ногами крепкая стальная кровля. В такие дни тоже приходилось выстаивать по девять часов на открытой палубе, переругиваться с грузчиками, не желающими делать остановки у весов, поднимать обледенелые, впивающиеся острыми иглами в ладони гири, писать озябшими, мокрыми пальцами предупреждения приемщикам. В такие дни я еще меньше обращал внимания на корабли, на карабкающихся на высокую мачту или подвешенных за бортом в качающейся люльке матросов, вечно что-то перекрашивающих, моющих, надраивающих в этих и без того вычищенных и выскобленных плавучих домах.

Но медленно, незаметно зрело во мне новое понимание жизни. Появилась новая способность видеть, судить, оценивать вещи и людей. И когда один из грузчиков — невысокий, сильный, с широкими скулами и смелым взглядом — заспорил однажды на моих глазах с Цанисом из «Черной банды» и победил его, эта сцена вызвала во мне целую бурю. Грузчика звали Цуркан, и я давно заметил, что его товарищи прислушиваются к нему с особым вниманием, хотя он никогда не повышал голоса, не ругался, ни с кем не ссорился. Было что-то решительное, бесстрашное в этой невзрачной фигуре со скуластым лицом и утиным носом, но я не понимал, в чем источник его силы. В тот день Цанис явился в порт незадолго до окончания рабочего дня и заявил, что погрузка будет продолжаться и после гудка: пароход должен уйти ночью, иначе «Дрейфус и К°» потерпят убытки. «Черная банда» не платила за сверхурочную работу, и никто не смел ослушаться распоряжения начальника. Но в этот раз случилось иначе: Цуркан подошел к Цанису и, глядя ему прямо в глаза, сказал, что грузчики отказываются от работы. Разговор происходил около весов, и я увидел, как Цанис даже побледнел от неожиданности. Губы его затряслись, и он разразился потоком ругательств. Цуркан начал медленно, очень медленно подходить к беснующемуся Цанису. Стоящая вокруг толпа замерла. Сразу стало тихо и на палубе, и на мостике, и даже внизу, на набережной. Я взглянул на Цаниса, — на нем не было лица.

— Душегубы! — тихо и раздельно сказал Цуркан. — Сами грузите, если терпите убытки. Мы бесплатно работать не согласны!

Я думал, что сейчас раздастся крик и произойдет что-то ужасное. Но дело кончилось иначе. Цанис растерянно оглянулся: на него смотрели хмурые, непроницаемые лица грузчиков. И вдруг я увидел, как начальник «Черной банды» потупил глаза и молча направился к сходням. Через несколько минут раздался гудок, грузчики бросили работу и ушли вниз, окружив тесным кольцом невзрачную, приземистую фигуру Цуркана.

До этого дня я почти не связывал смелые и очень нравившиеся мне идеи, о которых я читал в книжках первых социалистов, с окружающей меня будничной жизнью. Я знал, конечно, что грузчиков эксплуатируют и что я и сам нахожусь в таком же положении, но мне не приходило в голову, что с этим положением можно бороться уже сегодня, здесь, в нашем городе. Цуркан это делал. Кто он такой? Чем отличается он от других рабочих? Знает ли он о социалистических идеях? Все эти вопросы так и остались без ответа, потому что вскоре после этого я перестал работать и занялся устройством своих гимназических дел. Я заработал за лето около трех тысяч лей. С этими деньгами и чемоданом книг, приобретенных у Снитовского, я уехал осенью из дому в уездный город, чтобы поступить в пятый класс гимназии.