Первый арест. Возвращение в Бухарест - [203]

И вот мое время истекло. Я поцеловал влажную, бессильную руку Анки и посмотрел на нее в последний раз. Больше я ничего не мог сделать. Я знал, что это прощание, но не с той, которую я любил, о которой так много думал. Та, другая, была где-то далеко и глубоко скрыта во мне, в моих воспоминаниях. Теперь я прощался с другой Анкой, над которой совершилось что-то жестокое, может быть окончательное. Я это понимал, и все же она была совсем чуждой мне.

Раду проводил меня в холл. Мы обнялись, я спустился по лестнице, прошел через двор, сел в машину и поехал в комендатуру.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Теперь время шло быстро, и все, что я чувствовал, глядя на знакомые улицы, дома, людей, было лишь слабым отзвуком того, чем я жил когда-то. Мне предстояло провести в городе еще целых полдня, найти дом и типографию для редакции красноармейской газеты на румынском языке. В эти оставшиеся напряженные часы я никого больше из своих старых знакомых не разыскивал, но встречи с ними продолжались, и каждая из них таила в себе печаль. Радость встречи тоже была печальной, но умиротворяющей. «Радость чего? — спрашивал я себя. — Радость понимания людей и событий? Радость, уяснения своей молодости и своего пути?»

На шоссе Киселева уже была вечерняя тень, когда я ехал в Цека, чтобы увидеться со Стариком, — ехал усталый, как бы погруженный в сладкий и горький сон, навязанный встречами этого бесконечно длинного и все еще не кончившегося дня. Вместе с тем я радовался, что еду, смутно надеясь, что предстоящая встреча разрешит мои сомнения, поможет взглянуть на все по-иному — разумнее, правильнее.

Старик встретил меня так, будто мы и не разлучались. Он не предавался воспоминаниям — он не мог бы этого сделать, даже если бы и захотел, потому что у него не было ни минуты свободного времени: беспрерывно звонил телефон, в дверь все время кто-то заглядывал. Старик был весь в настоящем, жизнь его была наполнена делами и заботами сегодняшнего дня, а когда он говорил о будущем, в его словах чувствовался канун новой жизни, еще более деятельной и бурной. Я все-таки попробовал напомнить ему прошлое. Он поднял на меня глаза, в которых промелькнула лукавая искорка, и спросил:

— Ты уже побывал в студенческом общежитии и возложил венок?

В этой шутке была та самая правда, которую я смутно почувствовал сразу же после приезда в город: встреча с юностью не состоится, она так далеко, что легче предвидеть будущее, чем вспоминать прошедшее. Старик так и поступал — он руководствовался будущим больше, чем прошедшим, и призывал меня делать то же самое. Мы говорили о политической борьбе, которая здесь только начинается, о перспективах партии, о войне, и Старик вдруг спросил, не хочу ли я остаться в Бухаресте.

— Остаться в Бухаресте?

Я словно очнулся с ясным сознанием, что нельзя и вообразить ничего более невероятного: отказаться от своей нынешней жизни, от точных и определенных дел, которыми она заполнена, покинуть Красную Армию, не участвовать больше в войне и не увидеть победу над гитлеризмом в самой Германии, может быть даже в Берлине? Остаться в Бухаресте и порвать с тем сложным, но уже ставшим мне родным миром, где есть Москва и Ленинград, никогда больше не чувствовать себя дома в городах России, в таежных лесах Сибири, на Украине, в Средней Азии, и на Черном море, среди раскаленных камней Ялты и субтропических растений Аджарии?

Вспомнив, что Старик ждет, я ответил со всей искренностью:

— Нет, Леон, я здесь не останусь. Я связан с Бухарестом, но это уже теперь не только моя личная связь. Каждый советский солдат из тех многих тысяч, которые прошли сегодня через город, причастен к его будущему, хотя он здесь впервые в жизни. Нет, я не вернусь в Бухарест. Я советский гражданин и солдат Красной Армии…

После этого разговора стало легко, словно я переступил некий рубеж и что-то завершилось в моей жизни. Весь день мне казалось, что я не понял чего-то самого главного, каждая встреча потрясала меня, а теперь я перестал волноваться и, глядя на бухарестские улицы, разговаривая с людьми, думал: не хочется покидать этот город, очень не хочется, и все-таки я покинул его уже давно. Да, все это было со мной здесь, в этом городе. Все это было, и все это есть. Есть память о прошлом, и есть сегодняшний день, день возвращения и расставания. Да, вот еще что: хоть Неллу и стал лавочником, а Дим священником, наша юность себя оправдала. Есть память о делах, которые мы совершали без всяких мыслей о награде. И есть награда, есть последствия наших дел. И есть понимание того, что было и будет. Да, это, пожалуй, для меня самое важное: этот день стоит многих лет, потому что в течение этого дня я понял то, чего не понимал раньше. Все это есть, и все это останется…

Потом была последняя встреча с прошлым и будущим. У статуи «Авиатор» на шоссе Жиану стояла колонна грузовиков румынской добровольческой дивизии «Тудор Владимиреску». Вокруг нее собралась большая толпа. Женщины протискивались к грузовикам с таким волнением, как будто они увидели своих сыновей, мужей, братьев. Да это и могло случиться, потому что в автомашинах сидели румыны, пропавшие без вести на Восточном фронте, те самые, о которых фашистская печать сообщала, что они предпочли смерть пленению, а теперь они вернулись вместе с победителями, загорелые, веселые, вооруженные советским оружием. Один из офицеров дивизии стоял у борта грузовика и что-то торопливо говорил толпе, взмахивая сжатым кулаком. Я узнал в нем Бранковича. Было очень странно видеть «пенсионера», произносящего речь и салютующего, и все-таки я почти не удивился. Вид Бранковича, его аккуратно выбритый подбородок, энергичные взмахи рук и торопливые, горячие слова о том, что румыны обязаны разделаться с фашизмом, прежде чем начать новую жизнь, — все говорило о том далеком, о чем я вспоминал весь день, о том, что Бранкович всегда был честным малым и стоило его расшевелить, как от показного равнодушия и трусости не оставалось и следа. И о том еще, что все в жизни приходит закономерно, в свои сроки, но у нас не всегда хватает умения увидеть вовремя…