Первый арест. Возвращение в Бухарест - [200]

— Помнишь, когда-то ты хотел написать о нашем поколении, роман должен был называться «По волнам жизни». Потом ты изменил название на «Зеркало жизни»…

— Он вышел под другим названием, — сказал Флориан и улыбнулся. — Он называется «Такова жизнь».

— Там описаны, наверное, Старик, Раду, Дим и все товарищи?

— Нет. Они не вошли.

— А парень, который пришел в лес, хоть и был смертельно болен?

— Нет.

— Кого же ты описал? Ты ведь говорил, что нужно писать правду, только правду.

— Я пишу правду, — сказал Флориан. — Мои переживания, мои чувства — разве это не такая же правда, как наши массовки или смерть Боти? Парня, которого ты вспомнил, звали Ботя…

— Да, но ты говорил, что надо наблюдать жизнь и описывать ее такой, какая она есть. А сегодня ты даже не вышел на улицу посмотреть на вступление Красной Армии.

— У меня не было времени. У меня нет времени для наблюдения объективной жизни.

— Понимаю — ты пользуешься свидетельствами других людей?

— У меня мало времени для общения с людьми.

— И ты пишешь романы?

— Вот именно, — сказал Флориан и рассмеялся. — Именно потому, что я стал писать, у меня нет времени. Я встаю в шесть утра и пишу до часу, иногда до двух или до трех. Пишу, пока не исписываю положенное количество страниц. Иногда у меня ничего не получается. — Он сделал паузу, плотно сжав губы, и лицо его приняло усталое выражение. — Ты даже не представляешь себе, что значит иметь перед собой чистый лист бумаги, на котором можно написать все что угодно. Счастливое, неистовое вдохновение, порыв — все это обман. А факты жизни, наблюдения — материал, воск, из которого можно лепить что угодно. Главное тут — работа. Искусства нет, есть выражение, а выражение — это работа, пот. После работы я так устаю, что должен полежать. Потом я обедаю и отправляюсь гулять. Вечером я перечитываю то, что написал утром, и начинаю делать поправки. Так каждый день. Без воскресных дней. У меня нет ни одной свободной минуты. Я нигде не бываю и ни с кем не общаюсь.

— А дома? У тебя есть жена, дети?

— Семья требует внимания, а у меня так мало времени. Я написал только два романа…

— Сколько же ты собираешься написать?

— Не знаю, — сказал Флориан. — Может быть, десять. Может быть, один из них будет настоящий, и мне удастся выразить в нем себя. Ведь я не вправе повторять других. Все, что было до меня, — запрещено. Все писатели мира, все великие книги, все образы, которые когда-либо создавались, — все это табу. Я должен их игнорировать и вместе с тем помнить — чтобы невольно не повторить уже известное. Если я напишу десять книг, может быть, одна будет настоящей. Мне уже тридцать два года, так что времени осталось мало…

Я смотрел на него и вспоминал того Флориана, которого я знал в студенческом общежитии. Я вспоминал, как он набросился на меня, когда я вернулся в общежитие, избитый фашистами: «Расскажи, что ты почувствовал, когда тебя ударили по голове, — только подробно, со всеми психологическими оттенками». Как он потом перестал доверять словам и решил, что нужно описывать только факты и поведение людей. А вот теперь он пишет, и непохоже, чтобы он интересовался фактами и поведением других. Он даже не вышел посмотреть на сегодняшнее событие, потому что был занят — он писал. У него нет свободной минуты, нет времени жениться, нет времени жить, потому что он пишет о жизни…

Флориан дал нам адрес товарища, который знает, где найти Раду. Нужно поторопиться, чтобы застать его дома. Но всю дорогу сам Флориан не выходил у меня из головы. Он собирался выразить мир, но теперь претендует только на выражение самого себя. Ему казалось, что он может все испытать и все узнать, а когда он сел за работу, выяснилось, что он знает только самого себя. Это и есть суть литературы? А что я знаю о литературе? В те годы мы не очень-то интересовались литературой. Мы хотели переделать мир, а литература его только описывала. Да и то не всегда ясно и правильно. Мы спорили о Жиде, Лафкадио, Кестнере. Это было интересно и всегда неопределенно. «Цемент», «Дневник Кости Рябцева» были яснее. Тут чувствовалась цель, которая была нам понятна и близка. Но в этих книгах изображалась чужая жизнь. Куда нагляднее казались нам индексы падения выплавки стали в США. Флориан думал, что можно и в литературе достичь такой же ясности, и ничего у него не вышло. Справедливости ради не стоит упрощать. Я ведь не читал его романов. Может быть, в них что-то есть. Может быть, он что-то понял. Может быть, он знает, что произошло в этом городе, который как будто не изменился. Все, что я помню, не изменилось, улицы, скверы, памятники, вид толпы — все такое же, каким я это оставил, только люди не те.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Пронизанный солнечным блеском город становился все более неподвижным и жарким, толпа схлынула с улиц, но мы еще долго плутали по ним, пока не обнаружили наконец Раду в одном из райкомов компартии. Раду сидел один в пустой комнате, маленький, неприметный человек в облегающем светлом костюме, который делал его еще неприметнее. На нем были новые крепкие бутсы, как и полагается партийному работнику, у которого много явок в разных концах города. Лицо его постарело, но глаза остались прежними — веселые черные глаза с озорным мальчишеским прищуром. Мы обнялись, ощущая близость и радость встречи, но еще не успели друг другу слова сказать, как его позвали на совещание.