Первый арест. Возвращение в Бухарест - [183]

— Давай договоримся, как это сделать…

Она тревожно подалась вперед, но голос ее прозвучал тихо, почти спокойно:

— Вы опять о том же?

— Да, — сказал он почти с наслаждением. — Да, все о том же — о чем же еще? Это нужно сделать сейчас…

— Вздор! — спокойно сказала она. — Кто хочет, пусть стреляется. Я не собираюсь умирать…

— Почему? — спросил он и, почувствовав, что задал глупый вопрос, добавил со злостью: — Другого выхода нет, Ингрид. Завтра здесь будут русские, Ингрид, как же я могу тебя оставить? Я тебе помогу…

— Я не хочу от вас никаких услуг… трус!

— Вот как! — Он вздрогнул и судорожно сунул руку в карман. — Не я трус, а ты — ты боишься боли… Но ее не будет… Это так просто… Я видел много раз…

Она смотрела, как он наводит на нее револьвер, и вся сжалась под халатом. «Я переиграла, — думала она. — Пожалуй, не надо его дразнить — он выстрелит. Нет, не посмеет. Он трус. Надо его обмануть».

— Хорошо, — сказала она, стараясь изо всех сил улыбнуться. — Давай поговорим серьезно.

Наконец-то ей удалось посмотреть на него без ненависти. Но он увидел ее улыбку — мечтательную и чувственную, хорошо знакомую улыбку, которую она будет теперь дарить другим мужчинам, и это решило дело: он весь задергался и нажал курок.

Мадан услышал выстрел и остановился на трамвайных путях — он как раз переходил улицу Лаховари, пересекающую Каля Викторией. Стреляли в доме на углу, Мадан узнал подъезд с каменными ступеньками, фасад с высокими окнами, за ними овальный зал с зеркалами, задрапированными лентами со свастикой. Он видел его не раз в блеске огней, освещающих черные сюртуки и мундиры, увешанные орденами. И Мадан подумал: «Я стою перед зданием немецкого посольства, и там стреляют».

Это была первая ясная мысль, которая пришла к нему после того, как он выбрался из «Рая», из этого странного погребка, напоминающего преисподнюю. Он вышел оттуда пьяный, тяжело дыша и спотыкаясь. Он снова встретил Харона в мундире швейцара, тот бережно поддерживал его за плечи, но он все-таки зацепил буфетную стойку и хотел сорвать со стены зеркало, в котором увидел свое отражение и не узнал себя: опухшее, багровое лицо со вздутыми жилами на лбу. Такое же страшное, как все лица, которые маячили перед ним в табачном дыму «Рая». Очутившись на улице, он побрел, спотыкаясь, по тротуару. Ему все время казалось, что он проваливается, а дома вокруг него куда-то уплывают в тумане; голова трещала, словно собираясь расколоться, мысли запутались — он не знал, куда и зачем идет, не знал, кто идет, он не помнил себя, и все впереди расплывалось, пока не раздался выстрел, который разогнал туман. Теперь он узнал улицу, узнал себя, узнал дом, в котором стреляли. После первой ясной мысли появились другие. Они понеслись в его разгоряченном мозгу, тревожно обгоняя друг друга. Немецкое посольство, посольство рейха. Ейн фольк, ейн рейх, ейн фюрер! Полномочный посол фюрера стреляет. Я знаю, что произошло. Началось наступление. Последнее контрнаступление Германии. Секретное оружие введено в действие. Вперед. Зиг! Хайль! Зиг-хайль! Если началось наступление, надо его поддержать. У него есть револьвер, но он не умеет стрелять. И он не знает, в кого стрелять. Вот бегут люди, это враги, они будут отбивать атаку — их надо во что бы то ни стало задержать…

Долфи и Ваня услышали выстрел и насторожились. Они приближались к зданию немецкого посольства со стороны площади Викторией, и, когда раздался выстрел, товарищ Ваня сказал: «Стреляют в том здании, на углу». — «Это особняк немецкого посольства», — сказал Долфи. «В таком случае нужно поторопиться — они там что-то затевают». Оба ускорили шаг. Долфи шел впереди, он ждал, что вернется ощущение, которое он испытал в ту несчастную ночь, когда так позорно струсил. Теперь он прислушивался к себе, но ничего подобного не чувствовал. Вместо страха появилось сильное желание поскорее добраться до посольства. Там все еще сидят гитлеровцы. Они пока не интернированы. Может быть, они решили прорваться? Долфи вдруг понял, что в нем нет страха. Он словно стал другим человеком. В нем не только нет страха, но он счастлив. Он другой. Такой же, как Ваня. Почему он идет так медленно? Долфи почти бежал. Он не слышал оклика Вани, не видел, как от стены отделилась странная шатающаяся фигура человека, который как будто хотел его задержать. Он ничего не видел и не чувствовал, кроме возбуждения и восторга. Скорей туда, где стреляют, туда, где опасность. Мадан извлек револьвер из футляра. Он чувствовал шум и свист в ушах. Он спотыкался. Но он знал, что нужно сделать. К а п и т а н, т ы  б р о с и ш ь  ж р е б и й, и  м ы  з а  т о б о й  п о й д е м. К черту Капитана. Капитан мертв. Фюрер жив. Фюрер приказывает остановить атаку. Вот этот тип, который бежит, — разведчик. Остановить разведчика. Он никогда не стрелял. Надо же когда-нибудь начать. Если он научится, ему не придется надеяться на других. Только на самого себя.

За окнами посольства раздался второй выстрел, и Долфи побежал быстрее. У него страшно колотилось сердце, но он знал, что это не от страха. Он знал, что никогда больше не испугается. В нем что-то изменилось. Мадан протянул руку с револьвером. Он чувствовал удушье. И не видел цели. Ему хотелось за что-то ухватиться, чтобы не упасть; он весь задергался, нажал спуск, и раздался выстрел. «Я выстрелил, — подумал он. — Я умею стрелять! О, теперь я многих перестреляю. Вот один, кажется, упал. Теперь скорее туда. Вот я прорвусь к остальным и…» Он рухнул на тротуар.