Первый арест. Возвращение в Бухарест - [181]

А может быть, все-таки сыграло? Я никогда над этим не задумывался, мне было безразлично мое происхождение до того самого дня, когда я встретил еврея-железногвардейца, настоящего железногвардейца, с какими-то заслугами в железногвардейском движении. А он был еврей, с типично еврейской внешностью. Как это объяснить?»

— Да, Менген, я понимаю по-еврейски. Извините меня, у меня что-то разболелась голова. Мы обсудим это как-нибудь в другой раз. А теперь я хочу пройтись…

Он вышел из ворот церкви, свернул за угол и, вступив на Каля Викторией, увидел Ваню и Долфи, молча пересекавших улицу. Он не узнал их и побрел за ними как черный бездомный пес, они слышали за собой его осторожные шаги.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Полномочный посол Германии шагал по своему кабинету, зная, что он уже не посол, а пленник, что посольский особняк на Каля Викторией больше не частица рейха, а ничтожный островок, окруженный румынскими солдатами, подобно тому как и весь рейх теперь — стратегическая позиция, окруженная наступающими враждебными армиями, и Гитлер, смотрящий со стены, для него уже не фюрер, а смерть, грубая и неумолимая смерть, замаскированная под человечка с чаплиновскими усиками. Только револьвер, который лежал на рабочем столе посла, был настоящим — ничуть не изменившийся, всемирно известный механизм, великолепное изделие немецкой фирмы «Вальтер», позволяющее окончательно решить любой спор, разрубить любой узел, покончить навсегда с любым врагом. Сегодня посол вынул его из футляра, чтобы разделаться с самим собой.

Он подошел к столу и проверил обойму. Прежде чем вложить обратно последнюю пулю, он задержал ее в руке. Она была такая, какой ей и надлежало быть: серо-стальная надежная немецкая пуля, способная молниеносно сокрушить мозг, остановить сердце. Подержав ее в дрожавшей руке, посол вдруг подумал, что эта пуля все же  н е  е г о, напрасно он ее разглядывает, его пуля другая, она лежит в обойме не первой, а второй, возможно даже третьей, — уж не станет ли он их рассматривать все подряд? Он поспешно сунул обойму в револьвер, взвел курок и задумался.

Что же еще? Он знал, что ничего больше не осталось делать. Собственно, уже пять дней, как ничего не осталось делать, — ему следовало застрелиться еще вечером 23 августа, когда свершился переворот, о котором он узнал не раньше других, а даже несколько позже: он уже ложился спать, когда его секретарша Ингрид ворвалась в спальню с ошеломляющим известием, переданным по бухарестскому радио. Пока он одевался, ему доложили, что здание посольства оцеплено румынскими солдатами. Мерзавцы! Они застали врасплох его, полномочного посла рейха, они обманули немецкую контрразведку, провели гестапо. Теперь уже ничего нельзя изменить. Стоит ли думать об этих презренных цыганах в последние часы жизни?

О чем же ему думать? Положив револьвер на стол, он снова зашагал по комнате и увидел портрет Гитлера. Думать о Гитлере — значит думать о смерти. Гитлер не простит ему, что он прозевал бухарестский переворот. Из-за Гитлера ему и придется застрелиться, иначе его застрелит Гиммлер. Придет день, когда застрелятся и Гитлер и Гиммлер. Но до этого они успеют застрелить своего неудачливого посланника в Бухаресте, если только он не посмеет убить себя сам. Война проиграна, и многим придется застрелиться. Одним раньше, другим позже. Все дело в очередности и субординации.

Он шагал из угла в угол в такой рассеянности, что даже забыл убрать со стола револьвер, хотя и собирался это сделать. Он чувствовал мучительный стук в висках, в кистях рук он ощущал судорогу — все признаки страха, но, так как он привык считать себя сильным человеком, он в этом не признавался даже самому себе. Он многого действительно не знал в жизни: неудач, болезней, угрызений совести, раскаяния, грусти. За последние несколько дней он кое-что об этом узнал. В страхе он все-таки не признался, ему казалось: он оттягивает конец лишь потому, что еще нужно кое-что сделать, только он забыл, что именно. И вот наступила последняя ночь, и он все еще шагал по кабинету, хотя и знал, что больше уже не удастся оттягивать решительную минуту. Румыния еще не объявила войну Германии, поэтому новое правительство пока только выставило стражу у посольства, но завтра в Бухарест войдут русские, а до утра остались считанные часы. И он шагал по комнате, лицо его было неестественно бледным, взгляд тяжелым и неподвижным, мысли запутанны.

Ему приходили в голову самые неожиданные мысли. Были среди них даже и забавные, от которых он невольно усмехался, были и абстрактные, уж совсем ему не свойственные, одна из них повторялась и увлекала его: почему легко убивать других и трудно убить себя? Он вспомнил, что его всегда удивляло, до чего легко разделаться с человеком: ничтожное усилие, нажать указательным пальцем курок — и нет человека. Навсегда. Он подумал об этом еще в юности, когда вступил в черный рейхсвер и дважды участвовал в акции, которая называлась «ликвидацией предателей». О чем думали они перед смертью? Они не думали, им стреляли в спину, они ничего заранее не знали. Они не боялись смерти, потому что не ждали ее, не боялись боли, все пришло для них неожиданно, а ему все время кажется, что будет очень больно. Он помнит тех, двоих, один совсем еще мальчик, его красивое овальное лицо с высоким и ясным лбом, с густыми белокурыми волосами — оно было таким спокойным, когда он лежал, еще не окоченевший, на хвойной подстилке в лесу, казалось, что в момент смерти он не почувствовал никакой боли. Знай он заранее, он бы ее почувствовал, и у него, наверно, было бы другое выражение лица. Но он не знал. Все в этом. Надо поменьше думать. Совсем не нужно об этом думать.