Первый арест. Возвращение в Бухарест - [182]

О чем же ему думать? В романах все герои перед смертью вспоминают свою жизнь. У него была длинная и бурная жизнь, — пожалуй, всего и не вспомнишь, тем более что осталось мало времени. Вспомнить самое важное? А что было в его жизни самым важным? И собственно, что такое жизнь? Почему ее так любят? Он невольно усмехнулся: опять философия? Пусть так. Может быть, это лучше. Что же такое жизнь? Что в его жизни было самое важное? И эта идея увлекла его, он зашагал быстрее, потом вдруг остановился в нерешительности посреди комнаты, — кажется, он нашел ответ. Очень простой и ясный: жизнь — это желания и их удовлетворение. Человек любит жизнь, потому что любит удовлетворять свои желания. Все время появляются новые желания, и надо постоянно что-то предпринимать, чтобы их удовлетворять. Желания меняются. И средства к достижению цели меняются. «Чего стоят все существа земли по сравнению с одним-единственным из наших желаний?» Он не помнит, откуда это, но мысль безусловно верная. Ее не признают лицемеры, сильный человек не должен быть лицемером.

Теперь он шагал по кабинету ровным, спокойным шагом и вспоминал желания, которые он удовлетворил в жизни. Их было немало, приятно вспоминать: служба в армии, первые повышения по службе, поездка в Америку с заданием абвера, первые награды, женитьба. Он женился на той, на ком хотел, хотя о ней, пожалуй, и не стоит вспоминать — брак был неудачным. Он никогда, собственно, не мог понять почему. Теперь поздно об этом думать. Подумать о дочери? Дочь — союзница своей матери. Пожалуй, и о ней не стоит думать — ей нет дела до него. Никому нет до него дела. Никому, кроме соответствующих отделов абвера и гестапо. Значит, никому, кроме смерти. Он снова со страшной ясностью представил себе всю безысходность своего положения. Он был представителем Гитлера в Бухаресте, и он прозевал заговор против Гитлера. Этого ему не простят. После 20 июля Гитлер никого не прощает. Вот я и вернулся к исходному пункту. Как ни вертись, а думать приходится только о смерти.

Он вдруг вспомнил смерть своей няни, единственного человека, которого он любил в детстве. Когда она умирала, ему было четырнадцать лет. Он помнит, как она лежала часами неподвижная, задумчивая, и он спросил ее, о чем она все думает. Ответ ее был неожиданным и странным: «О тебе, мой мальчик, — о тебе и о всех, кого я люблю». Перед смертью няня думала о тех, кого она любит. Он остановился, почему-то пораженный этой мыслью, и потрогал рукой лоб. Ах, да, вспомнил он вдруг, да, это так, конечно, когда он держал в руках пулю, не свою, а  т у, д р у г у ю, он уже вспомнил об этом. Да, да, к черту воспоминания, нужно думать о другом, о  н е й. Он скривил губы в улыбку, лотом вдруг страшно заторопился, подбежал к столу, схватил револьвер и сунул его в карман. Все так же торопливо, словно боясь опоздать, он кинулся к маленькой двери, которая вела из кабинета в спальню, в его вторую спальню, о которой мало кто знал — даже жена о ней не подозревала, хотя несколько раз подолгу жила в посольстве. Он чуть было не толкнул дверь ногой, но в последнюю секунду сдержался, осторожно нажал ручку, и она подалась.

Комната, в которую он вошел, была небольшая, сплошь завешанная коврами, на полу, у широкой тахты, стоял маленький светильник на гнутых ножках, слабый матовый свет, проникающий сквозь вощеную бумагу, падал на лицо женщины, полулежавшей на тахте с закрытыми глазами. Это была Ингрид, его личный секретарь, его любовница и его начальник. Да, начальник, он отлично понимал, зачем ее к нему приставили и сколь многое зависит от ее донесений; а так как он всегда считался с фактами, то и привык думать о ней как о человеке, который в служебных делах стоит выше его самого.

Он сделал два шага к тахте и остановился, глядя на ее лицо с темными бровями, на ее пышные темные волосы, стянутые сзади в тугой пучок. Он не мог удержаться, чтобы снова не подумать о том, о чем думал каждый раз, когда разглядывал ее горячую южную красоту: в ней есть румынская или цыганская кровь, она из Трансильвании, у всех этих фольксдейче примесь низшей расы, возможно, что она даже еврейка. А впрочем, все это чепуха — какое это имеет теперь значение? К черту все лишние мысли, времени осталось так мало…

— Ингрид!

По тому, как быстро и спокойно она открыла глаза, он понял, что она не спала. Он сел на тахту и протянул руку, но она отстранилась, и ему показалось, что он уловил в ее взгляде отвращение. «Она больше не скрывает своих чувств, — подумал он со злостью. — Она их и раньше не очень-то скрывала».

— Уж поздно, Ингрид, — сказал он. — Осталось мало времени.

Она промолчала, все еще не сводя с него неподвижного взгляда, в котором он не мог прочесть ничего, кроме злобного отвращения. Она его презирает. Она молода и хочет жить. Она надеется, что будет жить и после окончания войны. Вынуть из кармана револьвер и нажать спуск. Все очень просто. Как все просто, когда речь идет о других. Даже с ней будет просто. Но потом ему придется нажать еще раз, что будет уж совсем не просто. Почему человек не смеет убить себя? Опять философия? К черту философию. Времени не осталось. А все-таки хорошо, если бы она согласилась добровольно. Они помогли бы друг другу и сделали бы это одновременно. Может быть, стоит предложить? Бесполезно. Она не согласится. А если и согласится, ей нельзя доверять — она его обманет. Надо полагаться только на себя. Он нащупал в кармане револьвер и сказал: