Первые воспоминания - [55]

Когда мы вышли из школы, учитель взял меня за руку. Ребенок спал, уронив голову на отцовское плечо. Я поплелась за ними, мне было не по себе.

Мы дошли до большой дороги, прорезавшей дедушкины земли. За стадом черных коров брели пастухи, и резкие окрики короткими ударами бича рассекали утренний воздух.

— Это все принадлежит ему, — сказал учитель. — Это и почти вся деревня. Но старый скупец одевает тебя в лохмотья, как последнюю прислугу. За что ты должна терпеть общество этих вредоносных невеж и страдать от сырости, которая губит нас всех? Почему он не соизволит дать тебе достойное воспитание?

— Он не хочет, не хочет, — заспешила я, сжимая кулаки. — Вам не стоит к нему ходить. Он рассердится, будет огонь изрыгать, как говорит Волк.

— Вот как? Изрыгать огонь?

— Да, да, он ругается и богохульствует.

— Боже мой, что за кошмар! Какой пример для ребенка!

— Честное слово, он не хочет, чтобы вы меня дома учили! (Но я сумела не сказать: «И я не хочу».)

— Старый скупердяй, себялюбец, безбожник, — взвился учитель и сплюнул на землю. — Где правда? Где правда?

Его охватило то безумное возбуждение, от которого он багровел и у него сверкали глаза. Ребенок проснулся, испугался, заплакал и принялся колотить отца по голове. Но тот, как будто не замечая, шагал туда-сюда по краю тропинки.

— О господи, почему существуют подобные люди? Зачем я отдал свою молодость, зачем горел, мечтал, надеялся? Мы голодаем, господи, мы голодаем! Разве ты не видишь ежеминутно, ежесекундно, что мы голодаем? Я знаю, я знаю, и дома винят меня, все валят на меня! Но что я могу? Что могу? Скажи мне хоть ты, господи, что я могу?

Вопрос — «Где правда? Где правда?» — звучал непрерывно в его речах, в его жестах, в самом его кашле.

— А старый невежда и безбожник гниет в золоте!

Тут я удивилась. Где же у дедушки золото? И почему-то вспомнила амбар, полный красных от солнца маисовых початков.

— На что ему деньги? Для кого он бережет свою проклятую землю? О, если бы померз его хлеб, рухнул его дом и все псы передохли!

Что-что, а собак бы дедушка пожалел.

— И вот — это бедное, невинное создание. Что она видит в его доме? Как она там вырастет, несчастная крошка?

От избытка недоброй радости «крошка» принялась топотать по мягкой земле. Что-то проснулось в моей душе и подсказало, что он — мой союзник. Я почувствовала, что скоро мне удастся убежать отсюда.

— Иди со мной, мой ангел, — сказал учитель.

И повел меня к себе. Он снимал две комнаты над сельской лавкой. В лавке торговали дроком, свечами, силками, чтобы охотиться в те месяцы, когда охота запрещена, и кусками шин, из которых тут мастерили обувь. Кроме того, там с незапамятных пор стоял бочонок с маслинами.

Лавочник был курносый, от него несло спиртным. Рядом с лавкой, стена в стену, находилась одна из местных таверн; лавочник проделал в стене окошечко, совал туда голову и преспокойно спрашивал:

— Еще одну.

Хозяин подносил ему рюмку за рюмкой, и лавочнику не приходилось даже двигаться.

В тот день он, нахлобучив фуражку, сидел на полу, с котом на коленях. Учитель встряхнул его, разбудил и возопил, указуя на меня:

— Вот, взгляни! Кто бы мог сказать? Это его внучка, в рубище, без присмотра!.. А он в состоянии всех осыпать платиной! Да, именно платиной! Мне больно смотреть на эту невинную крошку! Я буду учить ее даром! Что ты скажешь о людях, подобных ее деду? Что ты думаешь об этом негодяе?

Лавочник поднял козырек — пальцы его не слушались — и посмотрел на меня.

— Отсталость! — сказал он и зевнул.

Учитель еще долго кричал о злодеяниях моего деда, о его скупости, безбожии, о том, как он смешон. По правде говоря, никто не обращал на эти крики особого внимания. Зато все, кто там был — и лавочница, и две-три посетительницы, — смотрели на меня с любопытством и не без сочувствия.

Наконец мы пошли наверх. В комнату проникали запахи снизу. Все было заставлено вещами — по-видимому, их покупали в расчете на больший простор, — и оттого особенно жалкими казались эти книги, тарелки, кастрюли, одежда, обувь. Почти всю комнату занимали две кровати: на одной лежала мать учителя, парализованная и полоумная, и смотрела прямо перед собой из-под низко повязанной косынки; невестка кормила ее, а новорожденный младенец был привязан к материнской спине. Скудный свет сочился с серой улочки сквозь крохотное окно.

У учителя был еще один сын, старший, лет четырех. Я сразу поняла, что он слепой — так он поднял лицо, заслышав отцовский голос.

Жена учителя была молодая, с большими черными глазами; длинные пряди черных волос обвивались вокруг ее шеи. Муж показал ей, как я плохо одета, она равнодушно взглянула на меня, ничего не сказала и снова сунула ложку в рот старухе. Учитель рассердился. Он мерил шагами крохотный кусочек пола и говорил:

— Как ты думаешь, что ответил этот мерзавец? Он грубо ответил: «Нет». Вот что он сделал! Вот как он со мной поступил! Со мной, который мог бы десять лет кряду учить и учить его! Почему ты молчишь? Думаешь, я не знаю, что у тебя на уме? Думаешь, я не читаю твоих мыслей? Как тебе со мной тяжело — вот что у тебя на уме! Ну, ну, говори! Я не могу больше терпеть этой жертвы, этого молчания! Я великолепно знаю, что надоел тебе. Ты молода, иди, я не держу! Оставь на этом кладбище и меня и детей! Иди! Чего ты ждешь? Я тебя не держу. Иди, иди же!