Первые воспоминания - [56]

Жена молчала. Она покормила старуху, поднялась и ушла в другую комнату.

— Садись, — сказал мне учитель, лихорадочно дыша. Я села, и он открыл книгу. Он читал мне вслух отрывки из Священного писания. Слепой мальчик расположился у его ног и поднял глаза, словно видел его голос.

Я маялась от скуки, но не решалась уйти. Наконец в дверях показалась жена учителя и, прислонившись головой к косяку, стала смотреть на нас еще мокрыми глазами. Учитель заметил, что она плакала, и захлопнул книгу.

— Ну, иди, — сказал он мне. — Иди и скажи деду, что я дал тебе частный урок. Денег я не жду. Мне ничего не надо. Слышишь?

Я убежала. Дедушке я не сказала ничего. Ни в тот день, ни позже. Хотя учитель выделял меня из «вредоносных невеж», водил к себе и читал мне Евангелие или «Историю Испании».

А люди, глядя на нас, стали поговаривать:

— Что у него, сердца нет? Вот ростовщик старый!.. Да, уж бедные подобрей богатых. Видали, как она одета? А он-то, несчастный дон Леон, даром с ней занимается!

Но дедушка не знал ничего.

Через несколько дней, когда учитель кончил свою утреннюю трапезу, он велел мне отнести его миску домой. Это поручение в классе любили — по дороге можно было сбегать к реке, лягушки как раз в это время доверчиво сидели на камнях.

Сама не знаю почему, я захотела на улице попробовать красноватую жижу, которая еще оставалась на дне миски, и проверить, правда ли в ней слишком много перцу. За этим занятием и застал меня лавочник:

— Что ты делаешь, бедняга?

Я покраснела и хотела спрятать лицо, но он разорался:

— Ты что, голодная? Может, он тебя ко всему еще и голодом морит?

Я не отвечала. Женщины, стиравшие на речке, услышали его крик и принялись креститься.

Когда учитель узнал про это, он не преминул раззвонить по всей деревне, что дедушка «не только скупится ей на одежду, но и голодом морит». Я опускала голову и не возражала. Зло уже не было для меня пустым словом.

Тем временем бедный дедушка бранился по-прежнему, грозил всему свету, раздавал в долг и деньги и участки с видом заправского ростовщика, никогда не получал долгов, разорялся понемногу и заискивал перед собаками. Надо признать, в моей душе копошились сомнения и совесть грызла меня. Я знала, что поступаю плохо, и по ночам натягивала простыню на голову, потому что в те дни стала побаиваться ада.

Однажды в деревню приехали двое парней на старом, разбитом грузовике. Они остановились на дороге как раз тогда, когда мы шли из школы. Оба были молодые, коренастые, похожие, как братья, в синих комбинезонах и с припомаженными волосами.

— Слушайте, люди добрые! — вопили они посреди главной площади.

После шуток и прибауток они с превеликой осторожностью вынули из ящиков две чудесные машины: одну — чтобы показывать кино, другую — чтобы изготовлять лапшу.

Эти шарлатаны знали свое дело. Они обосновались на постоялом дворе, где была пустая конюшня, и начали обрабатывать общественное мнение. Вскоре вокруг них заклубился целый рой женщин; они несли муку, а получали длинные нити нежной и белой лапши. Ах, что это была за машинка, что за красота! Я никогда такой не видела. Никогда в жизни. Она была даже лучше тех сокровищ, что я нашла за день до того на старом кладбище. И у меня блаженно перехватило дыхание, когда один из парней сказал мне:

— Иди-ка сюда! Хочешь покрутить?

Наверное, я покраснела от радости. Машинка сверкала, ручка вертелась, вертелась. Лоб у меня вспотел. А полосочки вылезали и так красиво завивались внизу. Иногда ручку заедало, и мне приходилось немножко ее потрясти.

Парни смотрели на меня и смеялись. Кажется, им было весело. Да и дело шло на славу.

— Ну, хватит, — сказал один.

— Ой, нет! Еще немножко, пожалуйста! Еще капельку, сеньор! Самую капельку.

Они засмеялись снова. Один лил воду в муку, другой месил. Я крутила ручку, — должно быть, усердно крутила, потому что рука у меня заболела и стала тяжелая, как свинец. Пришлось перестать.

Я так расстроилась, что парни сказали:

— Ты молодец. Можешь даром смотреть кино.

— А вы меня узнаете? Вы меня запомните?

Они хохотали до упаду и хором уверяли, что узнали бы мое лицо с самого края света.

И вот я пошла в кино.

В той же конюшне, в темноте, собрались все молодые, заперли двери, расстелили мешки и сели на них, вернее — чуть не легли вповалку. Парни показывали на беленой стене рваную немую ленту. Под этим предлогом сюда пришли, чтобы обниматься, и теперь, в потемках, приглушенно хихикали и сопели.

Я села у самого аппарата. Парни перешептывались и тряслись от смеха. Прежде чем зажечь свет, они три раза позвонили в колокольчик.

Я скучала и не понимала ничего. К тому же было очень жарко.

Наконец я решила уйти, как вдруг заметила совсем рядом машинку для лапши. В слабом свете, струящемся с экрана, мое сокровище заманчиво отливало синим. И я подумала: «Возьму и унесу. Спрячу под кроватью, и будет она моя, вот и все». Я разволновалась — ведь я смогу крутить ручку сколько угодно, и никто мне ничего не сделает! Целый день — и в школе, и в церкви, и в саду — я буду слышать тихий голос: «А у тебя есть машинка, она стоит под кроватью, и никто ее не крутит, только ты, только ты». Я никогда ничего не желала так сильно. В сущности, я не любила игрушки. Но эта машинка была как будто для меня сделана.