Первые шаги жизненного пути - [46]

Однако скаутские дела мои не кончились. Осенью я снова стала посещать сборы. На этот раз мне пришлось ходить в другое место — в Савинов переулок, расположенный за Плющихой, в районе Девичьего поля. Эти новые сборы носили другой характер. Тут я уже была не "пчел-кой", а полноправным скаутом.

Собирались мы в холодные осенние вечера, в пустой, заброшенной квартире, в подвальном этаже. Приходилось проходить несколько темных комнат, без мебели, с порванными, грязными обоями.

Мы, человек 6–8 девочек, рассаживались перед камином, в котором жгли старую бумагу. Во всем этом был налет романтики и поэзии, которую я очень остро ощущала. Было и немного жутковато чувствовать за спиной анфиладу холодных заброшенных комнат, в окна которых смотрел неприветливый вечер, и в то же время уютно сидеть возле ярко пылавшего камина. Я впервые научилась тогда смотреть в огонь и ощущать его таинственную, притягательную силу. При этом я отлично сознавала то, что стены комнаты, где мы сидели, обступала не только осенняя ночь, но и огромные, во многом жуткие, события крушения старого мира.

Мне ужасно нравились те песни, которые пели девочки, сидя у камина. Это были песни о походах, кострах, о знаменитой картошке. Пели революционные песни, особенно помню песню "Молот". Все это для меня было совершенно новым, а песни звали куда-то вдаль, в неизведан-ные, никогда не испытанные походы с ночевками в лесу, с кострами, палатками и печеной картошкой.

Как описать эти незабываемые две зимы 1918–1919 и 1919–1920 годов? Как передать то неповторимое, волнующее, романтическое, что было заключено в этом времени и что до нас доходило преломленным через сознание нашего отца? Как описать Москву этих лет — пустынную, молчаливую, без трамваев и почти без магазинов, с очередями у хлебных лавок, с людьми, везущими на саночках свой пайки, с мешочниками и с рынками, на которых пожилые дамы в старомодных шляпах и узких ботинках на пуговках продавали кусочки кружев, рамочки и склеенные фарфоровые вазочки? Как рассказать о холоде промерзших квартир, о щемящем чувстве голода по вечерам, о железных печурках, о мышах, шны-ряюших под обеденным столом во время вечернего чая?

Почти через четверть века после этого, в 1943 году, когда мы находились в Самарканде, художник Фальк рассказал мне о том, как в 1919–1920 годах он однажды вместе с моим отцом присутствовал на каком-то заседании. Говорилось о задачах русской литературы тех дней. Профессора-литературоведы и писатели произносили пышные, пустые речи. А потом взял слово пала. Он сказал только одну фразу. Он сказал, что для того, чтобы воплотить в литературе величие происходящих событий, нужно найти слова, равные по своей значительности словам Библии… Именно так переживал он все то, что совершалось тогда перед его глазами. Именно так заставлял и нас оценивать это. Я хорошо помню, что тяготы жизни, с которыми нам пришлось тогда впервые встретиться, воспринимались нами не просто в своей обыденной неприкрашенно-сти а окруженными романтическим ореолом и своеобразным величием. Детская склонность к реальному восприятию действительности толкала к тому же, усиливая действие папиного влияния и дополняя его слова причудливостью и красочностью мировосприятия.

В 1919 году в нашем доме перестало функционировать центральное отопление. Папа больше не мог жить в своих верхних комнатах. В детской и в столовой поставили по небольшой железной печурке, которые тогда называли "буржуйками". Уже позже, на будущий год, их заменили печками, сложенными из кирпича, которые значительно лучше железных держали тепло. Так как в детской не было дымохода, узкая железная труба была проведена сквозь стену в маленькую комнату, между которой и столовой в капитальной стене проходил основной дымоход Дома. Через столовую также тянулась труба, попадавшая в тот же дымоход с другой стороны. Как все это изменило наши красивые, чистые комнаты! Как изменилась и вся наша жизнь! Одно осталось неизменным: высокое горение духа нашего замечательного отца, которое стало еще ярче, еще интенсивнее.

Все тяготы жизни легли на плечи мамы. Кроткая и неизменно терпеливая, она из сил выбивалась, стараясь нас накормить и одеть. Питались мы ужасно. Сначала бывало пшено, которое ели по три раза в день, до одурения. Затем пшено исчезло, и о нем стали вспоминать с вожделением.

Хлеб, который выдавали по карточкам, был ужасен. Помню, что порой он представлял собой липкую черную массу, в которой попадались соломинки. Вместо кофе пили жареный овес. Кофейную гущу не выбрасывали; мама пекла из нее пудинг на патоке, густо унизанный колючи-ми усиками от овса. Из кожуры от мороженой картошки делали лепешки, которые пекли сверху на железной печурке. Они частично оставались сырыми, а частично подгорали. Я хорошо помню вид печурки, на которой лежат дымящиеся лепешки. Возле печки сидит папа и следит за лепеш-ками. Вечер. Папа произносит: "Как хорошо думать, что скоро можно лечь спать и наступит утро, когда будет завтрак". Чаю не было, пили морковный. Сахару тоже почти никогда не быва-ло, вместо него употребляли сахарин, который придавал чаю отвратительный металлический привкус.