Первые Романовы - [30]

Был ли патриархат в Москве, как это допускают некоторые историки, институтом, противоположным демократическому духу религиозной коммуны? Рассуждение об этом завело бы нас слишком далеко. Во всяком случае такое явление не могло продолжаться долго. Общая тенденция верховного клира была направлена без всякого сомнения к освобождению от этой действительно унизительной зависимости; но его представители имели очень большую наклонность к чисто светским выгодам, далеко не апостольскую, и их вечные раздоры привели к тому, что государь сделался истинным главою церкви.

Идеи и чувства Алексея делали его особенно способным для выполнения подобной функции. Он сам являлся настолько проникнутым церковным духом, что вдохновлялся им даже при распоряжениях военного характера. Однажды он упрекал одного из своих генералов, разбитого поляками, за то, что он забыл не правила стратегии, но предписания Св. Писания, и рекомендовал другому в качестве средства для вящего успеха, пение в унисон во время похода.

Его видели занятым регламентацией постов, и он диктовал приказы по этому поводу; будучи инициатором самых важных соборов семнадцатого века, среди религиозного кризиса, который эти собрания пытались уничтожить, помимо их и даже вопреки их воле и воле патриарха, царь вмешивается в качестве посредника в споры по обсуждаемым вопросам и делает господствующим в них свои мнения.

При таком положении вещей патриархат Никона не внес ничего нового в принципе. По свидетельству некоторых очевидцев, преемник Иосифа добыл себе хартию о невмешательстве государя в церковные дела и обращении решений патриарха в обязательные, без всякого обсуждения и апелляции. Но подобное толкование условий, которые Никон поставил своим избирателям в театральной сцене в Успенском Соборе, кажется неправильным. Подписав в качестве простого архимандрита Уложение 1648—49 годов, Никон, даже сделавшись патриархом, не поднял ни разу протеста против статей этого кодекса, представлявших собой самое сильное покушение на независимость церкви.

Он принял установленный порядок, предоставив себе лишь право использовать путем личного влияния естественные последствия режима. Не желая пробивать бреши или критиковать светскую власть, он предпочитал использовать ее, чтобы закрепить свою личную власть.

Освободить епископов от светских насильственных мер с тем, чтоб усилить те, которым он подчинял их сам, избавить новгородскую митрополию, пока он был ее ответственным лицом, а потом патриаршую епархию, когда он стал заведовать ею, от юрисдикции монастырского приказа, присоединить к той или другой основанные им монастыри, хотя и расположенные вне их ведомства, – вот к чему сводилась его система.

По праву эта юридическая автономия, которую он присвоил себе, не исключала апелляции к государю; но когда один дьякон попытался в 1655 году воспользоваться ею, Алексей его выпроводил со следующими словами:

– Друг мой, если бы я вздумал изменять решения патриарха, он бы тотчас отдал мне свой посох со словами: управляй моими монахами и священниками вместо меня.

С течением времени Никон стремился связать таким образом полученные личные привилегии с общим принципом: он стал утверждать, что подписал Уложение лишь насильно; он приказал перепечатать в 1653 году Номоканон с тенденциозными прибавками в этом смысле, введя туда знаменитое Donatio, происходившее от времен императора Константина. Быть может, он не знал, что это апокриф, но он думал, по примеру римских пап, найти в нем опору своим притязаниям. Ему даже приписывают намерение присвоить себе титул папы, которым будто бы владели некогда восточные патриархи.

Между тем Никон всегда был обязан главным образом своим авторитетом чрезвычайному влиянию, которым он пользовался, на государя, и кроме того своей твердости и настойчивости, которые, даже по крайне благоприятному для него свидетельству Павла Алепского, обращали его в настоящего тирана. За мельчайшую провинность архимандритов и протопопов заключали в оковы и заставляли работать день и ночь в просвирне патриаршего дворца, или осуждали их на голодную смерть в подземных тюрьмах. Проезжая по деревням, стрельцы патриарха чинили в них строгие полицейские расправы и применяли жестокие репрессии.

За время своего пребывания в московском государстве греческий монах констатировал в нем фактическое разделение верховной власти между тремя главами: царем, патриархом и келарем Сергия-Троицы, настолько могущественным и блестящим, что при его разъездах свита его была еще более многочисленна, чем свита его соперников по власти. Тем не менее он был вскоре смещен Никоном и осужден на должность мельника в монастыре, где и окончил свои дни! Но этот очевидец мог, конечно, увлекаться своим восточным воображением и легковерием: он был, например, убежден, что большой крест на Благовещенском соборе вылит из массивного золота и стоит 100 миллионов.

Могущество патриарха опиралось также на его громадное богатство. Никон был большой кулак. К тем большим поместьям, которые составляли наследие его предшественников, вопреки Уложению, он не переставал прибавлять новые, так что число его крестьян с 10 000 дошло до 25 000. Почти от каждой земли, возвращаемой казне, патриарх урывал для себя какую-либо частицу.