Первопроходцы - [229]

— Здорово живем? — пробубнил сквозь смерзшуюся бороду. Сбросив мохнатые верховые рукавицы, потянулся к огню. Его спутник пал на колени, приткнув к чувалу голову и руки. Щеки и губы болдыря были в коростах обморожений. Он недолго погрелся и завыл, затряс руками, сунул их в ушат с водой, стоявший под лучиной.

— Ты же летом проходил? Разбился, что ли? — удивился Стадухин возвращению пятидесятника.

Гришкины усы и борода смерзлись в сосульку. Припав к огню, он сгребал горстями и бросал ледышки на пол.

— Дошли до устья Лены с Божьей помощью! — просипел. — Там затерло… Но, по верным известиям, твоя и Курбата казна доставлена в Жиганы.

Стадухин удивился больше прежнего: если казна в Жиганах, отчего Гришка здесь? Но от расспросов удержался: гости были чуть живы от усталости.

— Разоблакайтесь, окуржавели! — привечал их. — Как раз щербу к полднику сняли с огня. С душком, из осеннего улова.

Засидевшиеся казаки засуетились, забегали, стали поить путников горячим отваром ухи, затопили баню, выложили на стол лепешки из толченой сухой рыбы. Болдырь помалкивал, боясь окровянить губы, чуть разлепляя их, осторожно проталкивал на язык кусочки снеди. Гришка молча, с сопением и шмыганьем ел, потом грелся в бане. Напарившись, стал моститься ко сну и только тут полусонно пробормотал:

— На Лене говорят, Семейка Дежнев вернулся из Москвы разрядным атаманом.

— Вот так Семейка! — Стадухин удивленно мотнул бородой, и тень улыбки пробежала по лицу. — А что Ярко Хабаров? — спросил вкрадчиво.

— Говорят, живой, сидит на Киренге, что ни наживет, что ни наторгует — все отбирают за старые долги.

Последние слова Гришка едва пролепетал и засвистел остуженным горлом. Болдырь лежал на спине, глядел в потолок, смеживая пухлые веки в щелки. По их ускользавшим взглядам, настороженным ответам Стадухин догадывался, что оба не столько идут на Колыму, сколько уходят с Лены. На другой день Татаринов попил ухи, пососал рыбью голову и признался, что бежал.

— Реку взял замороз. Думаю, и слава Богу! Чем позже вернусь в острог, тем лучше: вдруг воеводу переменят — легче оправдаться. А он, Кутузов, прислал другой приказ, чтобы я немедля явился налегке. Понятно для чего. — Гришка вскинул на атамана дерзкие глаза беглеца. — Слышал про Курбата Иванова, что с ним стало? — спросил с перекошенным лицом.

— С той стороны до тебя никого не было!

— Я вез моржовую кость, собранную им в казну, и его карту, а он явился к воеводе налегке, — Гришка скривил губы в коростах, — думал оправдаться. И старого казака, сына боярского, били батогами, послали на сыск в Москву. Семейка Дежнев как раз возвращался из Москвы, укрыл Курбата на Чечуйском волоке, отказался выдать приставам илимского воеводы. А Ивашка Ерастов сдал и помер Курбат от обиды. Жена и сын теперь побираются по дворам. Так-то нас жалуют за дальние службы. — Гришка мотнул головой с захолодевшими глазами и стал рассказывать дальше: — Оставил я верным людям ясак: свой, твой, Курбаткин, его карту, свои животы, пока их не отобрали. Подумал, если помру в пути — жену и сыновей пощадят, вернусь по воеводскому приказу — приму кончину позорную, дом отберут, жену с сыновьями по миру пустят… И пошел в обратную сторону по медвежьему следу, будто за свежениной. Заблудился и пропал. Пока разберутся — воеводу переменят. По снежным ямам ночуя, много чего понял. Как-нибудь расскажу. — И, опустив непокорные глаза, посоветовал: — Ты меня не покрывай себе во вред: спросят — отпиши, здесь, мол, беглый пятидесятник! За приставами сюда отправлять — накладно, а выслужить прощенье или дождаться перемен можно.

Стадухин в задумчивости покряхтел, поскоблил бороду. Дел действительно было много. Если бы Гришка привел десятерых беглецов и им нашлись бы службы. Но он чего-то недоговаривал. Гости отдохнули день и другой, с лица болдыря по имени Путилка сошли коросты обморожений, слиняла путевая угрюмость. Он оказался болтливым и смешливым. Едва кто-то из казаков спросил, как шли, пухлые веки болдыря смежились в щелки, он стал хохотать, поглядывая на Гришку:

— Плохой охотник! Плохой охотник!..

— Ты больше моего скулил! — подначил спутника Татаринов и стал рассказывать: — Через день помирал. По утрам пинками гнал его из ямы, а он кричал: «Уйди! Помереть хочу!»

— С Индигирки на Алазею кочевали оленные тунгусы — пять мужиков, три бабы, согласились проводить нас, наши одеяла и котлы погрузили на оленей. — стал рассказывать. — Одно название, что оленные, род бедный, оленей мало — чум да детишек везут, остальные пешком. Дольше двух дней на одном месте не стоят, соболя в пути промышляют, чтобы дать нам ясак и купить нужное на ярмарке.

— Сами бегают, что волки, — похохатывая, встрял Путилка. — Мы к вечеру едва ноги притащим, надо еще ломать подстилку под чум, варить мясо. А они кого: есть еда — обжираются, про другой день не думают, нет еды — постятся. Один мужик отстал, они его и ждать не стали, говорят: «Плохой охотник!» Собака пропала — беды нет: «Плохой охотник!» Одну такую, непутевую, нам дали, потому что отстаем, но табор чует. Как-то следы замело, блуждали мы, ночевали в яме без одеял. Просыпаюсь, Гришка собаку обнимает и плачет: «Плохие мы охотники!» — Путилка снова затрясся от смеха.