Первопроходцы - [206]

— Где тут вчерашние? — рявкнул кто-то за тесовой дверью.

Селиверстов с готовностью распахнул ее, увидел незнакомого казака, привезенного новым воеводой, поскольку тот держался не по чину важно и самоуверенно.

— Кормите собак! — приказал и добавил, бросив уважительный взгляд на шапку, обшитую черными собольими спинками: — Спозаранку воют, запертые!

Погонщики стали одеваться, Юша вышел следом за ними. Не дождавшись посыльного от воеводы или письменного головы, встал у крыльца съезжей избы, напоминая о себе. Все для него было новым, будто ушел отсюда лет десять назад. Наконец, на холод выскочил служка в жупане, с лицом, похожим на моржовую морду без клыков, огляделся, поежился, задирая плечи к ушам, окликнул, дыхнув паром из-под усов, нависших до выбритого подбородка. Нарты стояли в сенях с оттаявшими, но не развязанными узлами ремней. Возле них на лавке сидел торговый человек со знакомым лицом. Соболья шапка лежала на его коленях, редкие русые волосы были аккуратно расчесаны на пробор и свисали до плеч, сквозь них просвечивали темечко и макушка. Приглядевшись, Юша узнал свешниковского приказчика Федьку Катаева из бывших стадухинских казаков. На вопросительный взгляд Селиверстова тот кивнул и рассмеялся:

— Гляди узлы! Не вскрывал ли кто твои животы!

— А ты кто такой? — заносчиво спросил было Селиверстов.

— Целовальник! — коротко ответил Федька и опять утробно хохотнул: — Был казаком на Оймяконе и Колыме, потом торговым, нынче выбрали целовальником. Чего только не случится на этом свете, — самодовольно ухмыльнулся и спросил: — Как там Мишка Стадухин, жив ли?

— Пропал! — неохотно ответил Селиверстов, осматривая узлы. Вскинул плутовато прищуренные глаза: — Мстить будешь за Мишкин грех?

— Нет! — резко ответил Федька. — Я на него зла не держу. Правильный был казак! — Перекрестился. — Теперь и не пойму, отчего его не любили: работал больше всех, под стрелы лез первым, чужого не брал…

Селиверстов почуял в Федькиных словах намек на свои грехи, прокашлялся, пожал плечами, отмолчался. Смотр привезенной кости и рухляди велся при таможенном и письменном головах, при целовальнике Федьке Федорове Катаеве. Последним пришел дьяк, потребовал наказную память, сверил ее с принятой от Францбекова. Таможенный голова, наглядевшись на отборные клыки, побежал к воеводе сообщить о прибытии охочего человека с Анадыря. Селиверстов при начальных людях старался помалкивать, только пометывал на них быстрые скользкие взгляды и гадал, как с него потребуют явленное при Францбекове. Примечая восхищенные лица служилых, надеялся, что возьмут десятину и отпустят. Казаки поставили кресло, накрыли его шкурами. В избу вошел воевода в куцем нерусском кафтанишке, при ляшских усах, с толстым, гладко выбритым подбородком, как это нынче было принято у большинства людей царских чинов. Дородный и одышливый, он важно сел на приготовленное место, с любопытством уставился на рыбий зуб и привезенную рухлядь. От его приветливого вида на сердце Юши потеплело. При воеводе, дьяке и целовальнике заново была пересчитана, перевешана кость, перещупаны соболя и лисы. Со всего привезенного вычли десятину. Федька привел торговых людей. Они степенно откланялись воеводе, оценили оставшуюся рухлядь и кость.

— Что у нас по Селиверстову? — не поворачивая тяжелой головы на короткой толстой шее, спросил письменного голову воевода-стольник.

Тот пошуршал свитками бумаг, обыденным голосом ответил:

— При сыске у прежнего воеводы Дмитрия Андреевича было найдено на его имя кабальных грамот на три тысячи шестьсот рублей с мелочью.

— Взыскать долг? — спросил воевода у дьяка.

— Пожалуй, так! — накоротке ответил тот, соглашаясь, что это справедливо, окинул взглядом моржовые клыки, переговорил с таможенным и письменным головами, те закивали. Федька Катаев с угодливым видом стоял в стороне, показывая, что готов согласиться с каждым их словом.

Селиверстов, беззвучно разевая рот, как вытянутая на сушу рыба, соображал, отчего должен оплачивать кабалы, вымученные с него Францбековым. Между тем казаки позвали погонщиков, сидевших на крыльце. Им за работу выплатили из казны по уговору. Довольные расчетом, они ушли, чтобы погулять перед постом.

— Собак самим кормить! — крикнул вслед казак, приходивший утром в тюрьму, даже при воеводе не терявший теперь уже напускной, скоморошьей важности.

А Юша все водил по сторонам побелевшими глазами и думал, что расчет случился для него не самый худший: взяли только долг Францбекову и десятину, о прибыли не вспомнили. Письменный голова долго считал, шевеля губами, потом громко объявил:

— Остается долгов одна тысяча триста девяносто шесть рублей три алтына и деньга.

Пучеглазый воевода пытливо, с угрозой, уставился на Селиверстова и тот, чуть заикаясь, объявил первое, что шепнул на ухо бес:

— Ваське Бугру и Степке Вилюю дал пятнадцать пудов для провоза… Идут следом!

— Зачем передоверил? — удивленно спросил таможенный голова. — У тебя был добрый казенный коч шести саженей.

— А как бы что-то не заладилось? — пролепетал Селиверстов, соображая, что Бугру с Вилюем раньше Троицы в остроге не быть, а, вдруг, и вовсе пропадут в море. — Остальное — на Анадыре, у охочего Артемки Осипова, которого оставил вместо себя. Не было оленей и собак, чтобы вывезти!