Первопроходцы - [202]

Когда снежная зима с ледяными материковыми ветрами стала меняться сырым, прохладным летом, голодной весенней порой, было затишье в нападениях. Среди осевших сугробов пробивалась зелень, спешно поднимались цветы, улавливая всякий случайный, рассеянный лучик солнца. Михей тесал весло в полусотне шагов от зимовья. На частоколе бочком сидел Тарх, одной рукой отмахивался от гнуса, другой болтал, раздувая тлевший трут из березового гриба. Из-за тына торчал ствол пищали. Брат был в карауле. Из лесу вышел медведь. Атаман, занятый веслом, не сразу почувствовал его приближение, обернулся, когда зверь показался из-за деревьев. Ощущения были причудливыми: взглянув на медведя, Стадухин ясно вспомнил Чуну, его лицо, спокойный голос, уверенный в своей правоте дух. Что-то похожее исходило от зверя. Михею показалось, что такого красавца он не видел во всю прежнюю жизнь. Медведь был почти двух аршин в холке, широкий лоб, свисавшие брылы, как шаманьи волосы, длинная шерсть на лапах колыхалась крыльями морских птиц, шевелилась в такт шагам. Сильный, здоровый, чистый, шерстинка к шерстинке, беззлобный от уверенности в своей силе, он надвигался на казака. Страха не было. Любопытней всего Михею казались маленькие глаза зверя, в которых высвечивался плутоватый и насмешливый ум шамана Чуны. На миг даже почудилось, что это он и есть в медвежьем облике. На глазах изумленного брата, глядевшего на них с частокола, Михей прислонил недотесаное весло к стволу дерева, легонько метнул топор, воткнув его в кору.

— Почему на этот раз уродился медведем, если жил для своего народа? — неожиданно для самого себя спросил и смешливо хмыкнул в бороду: — Прельстился жалованьем толмача?

Медведь, не сбавляя и не прибавляя шага, мотнул лобастой головой. В подслеповатых глазках вспыхнуло что-то недоброе, заставившее Михея потянуть нож из-за голенища. У зимовья закричали. Товарищи не могли стрелять, опасаясь попасть в атамана. Кто-то пальнул в воздух, истратив ценный заряд пороха и свинца. У зверя дрогнули тонкие черные губы под таким же черным носом, чуть обнажились зубы. Это было похоже на усмешку. Выстрел не испугал его.

— И впрямь Чуна! — удивленно пробормотал Михей, опуская нож лезвием книзу.

В лицо пахнуло жаром и едким запахом зверя, но он не почувствовал в нем злобы или угрозы. Скорей, от медведя струилась доброжелательность, смешанная с каким-то причудливым покаянием. Он поравнялся с человеком, легонько толкнул его боком и двинулся дальше к устью реки, подставляясь под выстрелы людей в зимовье.

— Не стрелять! — закричал Стадухин и с ножом в руке выбежал вперед, прикрывая собой зверя.

Медведь окинул его подслеповатым взглядом. Черные губы опять дрогнули. Михею показалось, что он шепеляво хоркнул:

— Узнал, казак? — Чуть косолапя, обогнул почерневший сугроб, скрытый от солнца ветвями, ушел за деревья, где выстрелы были неопасны.

— Ты что? Ополоумел? — слезливым голосом завопил с частокола Тарх.

— Наш атаман давно умишко потерял! — громко выругался Калинка Куропот, перебирая пальцами тетиву тунгусского лука с положенной на нее стрелой при железном наконечнике. — Пора менять!

— Кликните другого! — рассеянно ответил Стадухин. В мыслях и чувствах он был с медведем.

— Из кого? — Калинка вдруг сорвался на крик. — Нас осталось десяток калек.

Михей сунул нож за голяшку ичига, поднял глаза на обступивших его товарищей, перевел на брата с перекошенным лицом и пояснил:

— Я супротив них заговор знаю!

— Топор-то зачем бросил? — успокаиваясь, всхлипнул Тарх.

— Нельзя читать заговор с топором!

— Срамота! — сплюнул Калинка. — Вдруг кто выберется живым на Лену. Спросят про лихого казака Мишку Стадухина. Язык не повернется сказать — медведь задрал! Тьфу! — Еще раз в сердцах сплюнул под ноги.

Это было весной, а летом одна осада меняла другую, припас свинца и пороха кончался. Зимовейщики отстреливались из луков стрелами нападавших и берегли коч, который ламуты пытались сжечь. За него дрались жестоко, выходя из-за тына на погромы с саблями, тесаками, топорами. Мира и единства среди осаждавших не было. Если при стычках им не удавалось никого убить или хотя бы отбить аманатов и женщин, одни роды винили в этом других, те валили на соседей, плативших ясак, ясачники прибегали за защитой, просили помощи, потом снова изменяли. После очередного нападения Тарх твердо сказал, не глядя в глаза брату:

— Надо уходить!

— Надо! — пробормотал Михей и, помолчав, добавил: — Дольше сидеть — всем гибель!

Вера, с которой он шел и плыл сюда, пропала еще на пепелище Ермилового зимовья. Блазнившаяся слава поманила и ускользнула, как он сам из объятий любимой женщины, и достанется тому, кто пришел сюда первым: так заведено на Руси, а может быть, и на всем белом свете. Калинка Куропот, зазывавший Стадухина в этот поход с Анадыря, а теперь мучимый гниющими ранами, принял его печальную заминку за сомнение, бросил на него колючий и требовательный взгляд:

— Со дня на день ветер переменится!

Окинув виноватыми глазами товарищей, Михей кивнул, соглашаясь. Уже не было нужды собираться в круг, спрашивать каждого: по лицам все было понятно. Чтобы спустить коч на воду и выйти в залив, надо было отогнать осаждавших от зимовья, а их собралось сотни полторы. Ламуты прятались за деревьями и кустарником, присматривались, чтобы пойти на очередной приступ, поджечь или проломить частокол.