Первое лицо - [19]

Ни фига себе… Слушай, дружище, мне показалось, намного больше. И все нужные, продолжил Рэй. Слова-то есть.

Вот так-то. Слова – как сантехника, вилка или салфетка: все нужные. Значит, дело было за небольшим: писать дальше; вот только писательство превратилось в агонию. Простые слова невероятно усложнялись. Как-то утром я взялся читать отрывки вслух, акцентируя все более и более странное, даже загадочно словцо «и». Оно предполагало наличие и обязательность связи. Но у меня в голове никакой связи не возникало. В каждом предложении сквозила фальшь, и недочеты стиля проникли в мою повседневную речь: она рассыпалась на бессмысленные фрагменты, как только я заговаривал с Бо или Сьюзи.

Не отступайся, приказал я себе. Не ты первый впадаешь в отчаяние. Все образуется. Я пытался себя убедить, что слово за слово, фраза за фразой, абзац за абзацем в мир приходят любовные истории, войны, нации, а также книги.

По крайней мере, так мне представлялось.

Вот только слова почему-то не приходили и не обещали прийти. Чтобы их подхлестнуть, я обращался к таким музам (назову лишь несколько), как гульба, старательность, воздержание, марафонская дистанция, мастурбация, медитация, тантрическая йога, дешевая бормотуха, домашняя наливка, «дурь» и скорость. Временами я намеренно откладывал рукопись в сторону, чтобы в голове органически-мистическим образом началось рождение и брожение идей. Брожения идей не случилось: литература – это не опара и не простокваша; все эпизоды, все фразы провисали. В голове было пусто, как в выставочном зале без экспонатов. Но для меня только одно могло быть хуже писательского ремесла: отказ от писательского ремесла.

2

За вахтерской конторкой я думал о Сьюзи, о приближении родов, о рождении близнецов, которое вдруг показалось мне куда более значительным и важным, чем примостившаяся у меня на колене ученическая тетрадь, заполненная вымученными эмоциями и крадеными идеями, словами, что некогда звучали весомо, даже ярко, но теперь сделались постыдно-тривиальными.

Я пытался утешаться тем, что всякая ахинея – нормальная, необходимая прелюдия, неизбежная полоса неудач. Это наводило на мысль, что впереди маячит полоса удач. Правда, ничто не предвещало ее появления. Я разрывался между страхом не завершить свою книгу вовсе, оставшись в дураках, или завершить скверную книгу и остаться совсем уж круглым дураком, а то и хуже: амбициозным дураком, посредственным и тщеславным самозванцем. Мастерство, как я где-то прочел, состоит в том, чтобы отыскать свою центральную точку и писать, отталкиваясь от нее. И не то чтобы я опасался не найти ее – я боялся, что уже нашел свою центральную точку. А в ней – ничего.

На этом фоне Сьюзи оставалась загадкой. В моих способностях она была не уверена и в то же время не сомневалась. Ты такой, как есть, только и говорила она. По мере того как множились мои писательские неудачи, эта фраза злила меня все больше и больше. Естественно, думал я, она меня полюбила за мой талант. Но то, что для меня было всем (и не важно, имелось ли во мне то зерно, то средоточие, то сущее, что ценно само по себе, независимо от моей личности), для Сьюзи не играло никакой роли. Проблема, как я понимал, заключалась в следующем: любовь Сьюзи не зависела от наличия или отсутствия у меня таланта. Сьюзи любила меня праведным и грешным, хорошим и плохим, с тем же сущим и без оного – любила нечто совершенно отдельное и отдаленное от любого моего воплощения. В моих глазах такая любовь выглядела бессмысленной. И даже, можно сказать, внушала мне ненависть, поскольку не учитывала единственное мое качество, не отмеченное посредственностью, – мой талант.

Ибо засевший во мне страх перевешивал всякую благодарность, мой неуспех значил куда больше, чем ее безоглядная любовь, и я при всем желании не мог скрыть от Сьюзи свой нарастающий ужас и гнев, служивший его провозвестником. Поэтому в то утро, когда Сьюзи с уверенностью заявила, что я завершу роман и добьюсь успеха, я ответил, что это полный бред, а она – круглая дура, если верит в такую чушь: ведь мне просто-напросто не о чем писать. Тут она пустила слезу и сказала, что верит только в меня, а я обозлился на нее за невнимание к моим словам и запустил стул через всю кухню, да так, что у него треснула ножка от удара о противоположную стену.

Неужели не доходит? – орал я. Верить-то не во что!

Великую любовь стоит разрушить хотя бы для того, чтобы вспомнить, насколько мы заурядны. Так говорит Тэббе. Не знаю, можно ли назвать нашу любовь великой, но она дала трещину. Во время беременности Сьюзи ссоры участились. Безденежье нас не угнетало, точнее, угнетенность мы не распознавали. Однако с каждым днем от нас самих оставалось все меньше. Мы не задумывались, к чему ведет бедность, хотя постоянно экономили на еде и отоплении, то и дело чинили машину и регулировали тормоза, даже не имея возможности заправиться, без конца подновляли отслужившие свой срок вещи: купленную у старьевщика мебель, перегоревший тостер, наружные дверные петли. Могу добавить: холодильник не работал, на плите горела только одна конфорка, еле живая стиральная машина кое-как стирала изношенную одежду, радости подтачивала ржавчина, айсбергами надвигались тревоги. А мы, существуя так изо дня в день, не замечали скрытого даже от наших собственных глаз нарастающего, невысказанного отчаяния.