Первое лето - [11]

Мы вернулись к избушке.

— Ну, Федя, хвались, показывай! — все так же весело, как и там, у лотка, проговорил дядя Коля.

Федор как сидел, так и остался сидеть на бревне. Видно, хвалиться ему было нечем.

— А Митрию, слышь, пофартило! Р-раз и, на тебе, самородок!

— А ну покажь! — вскочил Федор.

Димка показал. Федор повертел самородок, взвесил его на ладони и вернул обратно:

— Смотри ты, везучий!

— Фартовый! — подмигнул нам с Димкой дядя Коля. — Только, понимаешь, взял лопату в руки, только копнул… Быть тебе, Митрий, искателем-старателем. Кончишь школу и айда в тайгу, один или с другом Василием. Обзаводись ружьем, собакой…

— А у вас была собака?

— Была.

— Где же она теперь?

— Бросилась на медведя, глупая… Ну, Федя, корми нас да на боковую. Уморился — страх!.. Да и пацанам, как я понимаю, пора. Находились, наломались… Или ничего? — И он опять, уже по-свойски, подмигнул нам с Димкой.

Перед тем как лечь, дядя Коля снова стал расспрашивать нас о войне.

Федор лежал на нарах, но не спал.

— Да дрыхните вы, завтра наговоритесь, — проворчал он, переворачиваясь на другой бок.

Наконец мы утихли, скоро я уснул, уснул с отрадным сознанием, что надежно защищен стенами и крышей. За день я действительно наломался, спал крепко и проснулся от какого-то резкого звука. Прислушался. За дверью раздавались приглушенные голоса.

Сначала я ничего не понимал, как бывает спросонья. Потом начал разбирать слова, весь напрягся и превратился в слух.

— Жалко бросать, да?

— Ну, золото — не медведь, в лес не убежит. Мы еще вернемся…

— Вернемся или не вернемся — бабушка надвое гадала. Германец — он ведь силен, собака. Он, гляди, Францию одолел и… — Федор замялся, не зная, кого еще одолел германец.

— Тем более мы должны быть там, где все.

— Тебе что, а я? Ну, скажи, куда я пойду? Нет уж, извини-подвинься, пусть выкусят!

— Пойми ты, дурья твоя башка, сейчас совсем другая ситуация. Дело, конечно, хозяйское, никто тебя не неволит, но будь я на твоем месте, сразу пошел бы в военкомат. Так и так, товарищ начальник, копать умею, стрелять научите, посылайте на фронт фашистов бить.

— И откуда ты взялся такой, Николай Степаныч, а?

— Какой?

— Шибко правильный. У нас был один спец…

— Забудь! Брось! — оборвал Федьку дядя Коля. — Да и куда же тогда, если не в военкомат?

— Мир велик, где-нибудь пришвартуюсь. Золотишка у меня, правда, маловато. Ну да как-нибудь… Только знаешь, друг ситный, являться в военкомат мне никак нельзя. Засудят. Как пить дать засудят, точно, уж я-то знаю.

— Засудят, засудят! Если кого и засудят, так твоего друга, который подбил тебя, дурака, на это дело.

— Ох, уж этот друг… Попадись он мне, я его вот этими руками задушу!

Дядя Коля, наверное, вздрогнул. Да и вздрогнешь от такой угрозы, пусть она и относится не к тебе лично, а к кому-то другому. У меня и то мурашки пробежали по коже.

— Что, испугался? — хохотнул Федор. — Не бойся, тебя я не трону. Добро, знаешь, забывать грех. Ты меня подобрал, на горбу пер, кормил-поил…

Голоса стихли. Мне стало страшно — страшно за себя, за Димку, — и в то же время меня разбирало любопытство. Хотелось дослушать, чем этот разговор кончится. Я еще не знал, какое преступление совершил Федор (после выяснилось, что и дядя Коля этого не знал), но уже начинал ненавидеть и бояться его. Что стоит такому задушить, пырнуть ножом?

— Ну, покалякали и хватит, Николай Степаныч, пойдем спать, — снова заговорил Федор.

Он, видно, встал — послышались мягкие, кошачьи шаги. Ветерок накатывал волнами. Когда таежный шум, глухой и печальный, сходил на нет, эти шаги были хорошо слышны.

— Погоди, — остановил Федора дядя Коля. — Ты все-таки подумай. Мужик ты здоровый…

— На твоих харчах отъелся!

— Главное — отъелся, а на чьих — это уже другой разговор, — буркнул дядя Коля. — Если верить пацанам, воина идет трудная, а на такой войне, я по гражданской знаю, каждый штык на счету. А ты, к тому же, явишься не с пустыми руками, кое-какое золотишко на стол покладешь.

— Золотишко возьмут, не побрезгуют, а меня… — Федор издал какой-то утробный звук, похожий на тяжелый вздох. Кошачьи шаги стихли. Он, наверное, стоял и думал.

И тут заворочался, шурша сухой подстилкой, и что-то забормотал во сне Димка. За дверью сразу попритихли, насторожились. Кажется, только сейчас дядя Коля и Федор вспомнили о нашем присутствии. Скоро, однако, они снова успокоились, но разговаривать продолжали уже потише, так что я поначалу мало что разбирал. Лишь какое-то время спустя, когда они опять перестали нас остерегаться, думая, что мы спим, я услыхал поразившие меня слова:

— А что ты думаешь, могут ведь взять и послать, а? — и тот же утробный, только уже не вздох, а вроде бы смех.

— Запросто, о чем речь! — как будто обрадовался дядя Коля, хотя чему тут было радоваться, я не мог взять в толк. Подумаешь, защитник нашелся.

Я посмотрел на спящего друга. В избушке было темно, хоть глаз выколи. Только когда дядя Коля или Федор, я не знал кто, начинали шуровать костер, в дверную щель проникал трепетно мигающий красноватый свет. На мгновенье из кромешной тьмы проступало спящее, блаженное лицо Димки. То ли от теней, то ли еще отчего, оно казалось вытянутым и странно заостренным.