Первое грехопадение - [36]

Остановив кое-как кровотечение, я тяжело поднялся, слазил за своим пакетом и, вывозившись как свинья в снегу и грязи, побрёл домой. Ни о каком институте речи уже не шло.

Лишь через час добрался я до дома. Идти было совсем тяжко. Болела голова, почва ускользала из-под ног и кроме всего прочего меня тянуло поблевать. Вероятно я получил сотрясение мозга. Это было скверно, но самым скверным оказалось то, что я потерял во время драки часы. Обнаружил я это уже при подходе к дому и возвращаться назад конечно не стал. Часы было жалко: хоть они и старенькие, но служили мне исправно.

Хозяйка возилась на кухне, когда я заявился на пороге. Разумеется, она вылезла в коридор с расспросами. Скрывая, насколько возможно, лицо, я проскользнул в ванную, пробурчав в ответ что-то насчёт болезни преподавателей. Получилось это неубедительно: губы были разбиты и слова складывались нетвёрдые, как у пьяного. Антонина, должно быть, поняла всё, что можно было понять, но с вопросами больше не лезла, за что ей спасибо.

В ванной я наконец увидел своё отражение. Увидел и охнул: вместо лица красовалась вздутая покорёженная масса, в которой угадывались два заплывших глаза. Нос явственно искривился вправо, от губ остались лишь пятна, ну и многочисленные кровоточащие надрезы на тёмно-алом фоне довершали живописную картину. С носом, как потом выяснилось, было действительно что-то серьёзное — внутри, в глубине ноздрей, жилибилась некая субстанция, и это явно были не сопли. Я сморкался, тужился, ещё немного — и мозги бы высморкал наружу, но жилибищееся вещество так и не вылезло. Я умылся, а было это весьма болезненно — каждое прикосновение к лицу заставляло меня морщиться — почистил кое-как одежду, а затем пробрался в свою комнату, закрылся и повалился наконец-то на кровать.

Лежать иначе как на спине не было возможности. Но это уже не имело значения, главное — что я мог наконец растянуться на кровати, под тёплым одеялом, на мягкой подушке — растянуться и унестись от всех этих институтов, драк и тому подобного. Засыпать долго не пришлось: после нервного потрясения организм сам, беспрекословно, отключился.

Сон мой был словно некий провал куда-то вовне. Что-то снилось вроде, но что — вспомнить я потом не смог. Сквозь сон я слышал, что приходила Катька. Они о чём-то разговаривали с хозяйкой, а потом она ушла. Должно быть Антонина просто не пустила её ко мне. И правильно… Проснулся я уже вечером, часа за полтора до смены, и пробуждение моё было словно воскрешением каким-то: будто из царства тьмы и пустоты возвратился я в реальность — такие были ощущения. Мне понадобилось минут двадцать, чтобы придти в себя. Я поднялся с кровати, нетвёрдой походкой добрёл до туалета, сполоснулся и двинулся на кухню подкрепиться. На рожу свою я тоже налюбовался. Была она совсем плоха сейчас: чётко обозначились все фингалы, а было их немало, так что преобладающим цветом лица стал теперь фиолетовый. Я отметил про себя, что про институт придётся на несколько дней забыть. Сложнее было с работой: заменить меня некому, так что выходить надо было обязательно.

Я поел наконец. Это было непросто — своим расковерканным ртом я мог жевать лишь очень-очень медленно, да и то морщась от боли. Чай же выпить мне так и не удалось — разбитые губы не позволили. До смены времени почти не оставалось — я стал одеваться. Антонина всё это время делала вид, что меня не замечает, хоть и бросала иногда алчные взгляды в мою сторону. Но молчала, и это мне нравилось. Она была деликатной женщиной.

— А господи! — всплеснула руками вахтёрша, завидев меня. — Что с тобой, Виктор?

— А-а-а… — отмахнулся я.

Она принялась качать головой, цокать языком, а потом сказала мне:

— Бедненький ты бедненький…

Я от этого чуть не завёлся. Да что там, завёлся, только сдержался. Уходя, она одарила меня таким жалостливым взглядом, что захотелось догнать её и обматерить.

А народа в школе было немало. Чуть ли не во всех классах шли родительские собрания, они постепенно заканчивались и учителя, родители проходили мимо моей вахтёрской будки, смотрели на меня, а я, с живописнейшей своей мордой, отвечал на их взгляды своим — презрительно-наглым. Учителя сдавали мне ключи: испуганно поздоровавшись, клали их на стол и, смущённые моей внешностью, уходили, так же настороженно прощаясь. В школе находилась и вся администрация: директор, завучи. От директора мне удалось закрыться газеткой, а вот от одной из завучей, Светланы Александровны, мне укрыться не удалось. Она была обаятельной такой женщиной и в некотором роде покровительствовала мне: заводила разговоры, интересовалась учёбой, личной жизнью. Вот и сейчас, обнаружив меня в интереснейшем состоянии, она начала:

— Витя! Что с вами такое?

Я заметил, что она принюхалась.

— А-а-а… — точно так же, как и сменщице, махнул я рукой, но от завуча просто так не отмахнёшься, поэтому пришлось честно добавить:

— Подрался…

— А батюшки! Как же вас угораздило?

— Долго рассказывать. Столкнулся плечами с одним тут, — я решил быть честным до конца, — ну и пошло-поехало.

— Ай-ай-ай, — качала она головой. — Как же это так, как-нибудь посторониться уж надо было.