Первое грехопадение - [35]

— Что благодаря им? — спросила она после паузы.

— Не важно… Я что-то слишком мрачен сегодня.

Мы молчали какое-то время.

— А про луну, что ты знаешь про луну?

Я заглянул ей в лицо. Оно было спокойно и внимательно. В нём не таилась хитрость, тревога была ложной.

А луна смотрела прямо в окна. Она зависла совсем недалеко от её лица, круглая, сияющая.

— Нет, — покачал я головой. — Про луну я ничего не знаю.

На следующий день мне не суждено было дойти до института.

А начинался он вполне обычно. Я сдал вахту и с легчайшим, лишь на пару минут, опозданием отправился в путь. Расстояние от дома до института составляло километра три. Два и ещё метров восемьсот я прошёл нормально. Но вот когда до института оставалось двести метров и здание его, коричневое, мрачное, уже маячило перед взором, меня угораздило вдруг столкнуться плечом с каким-то кабаном.

Я всегда удивлялся этим ситуациям и никогда не понимал, как они вообще могут возникать. Идёшь по дороге, навстречу движется человек, вы всё ближе друг к другу. И вот, когда между вами остаётся каких-нибудь два метра, возникает что-то странное: какая-то мёртвая зона — положение, когда уже невозможно разойтись. Ты делаешь шаг вправо, но и он поворачивает туда же; ты шагаешь влево, и в ту же секунду твой визави совершает движение в эту же сторону. Если идти прямо, то и он будет двигаться так же. Удачное разрешение — если вдруг в самый последний момент кто-то из вас двоих всё же поймёт замысел другого и двинется в противоположную сторону. Неудачное — вы столкнётесь. Моя мёртвая зона закончилась неудачей.

У меня было ужасно скверное настроение. Я не выспался, тучка невесёлых мыслей набежала поутру, во всём теле ощущалась сплошная ломота и неконкретность — всё это тоже одна из причин произошедшего. Главное дело, шёл-то я по самой середине дороги, и надо же такому случиться, что этот бык шёл так же, по середине. Мы попали в мёртвую зону. Пара мгновений напряжённых и трагических метаний, главным образом с моей стороны, закончились безуспешно, мы неумолимо сближались. И вот в этот-то момент я решил вдруг фраернуть. Я встал как вкопанный, выставив вперёд грудь и недвусмысленно давая понять, что уступать дорогу из нас будет он. Я был не прав конечно, мне нужно было встать как-нибудь бочком, делая вид, что хочу интеллигентно разойтись, я так всегда и делал раньше. Но вот бывают же такие моменты, когда всё — действия, слова, мысли даже — сводятся к одному, чему-то такому неизбежному, необратимому. Дай я понять, что уступлю дорогу, он бы тоже сделал неуклюжее движение навстречу. Сделал бы обязательно. Но…

Он отшвырнул меня плечом в сторону, матюгнулся и зашагал дальше. Да, зашагал, ему и сейчас было не до меня, он торопился. Я бы мог спокойно продолжить свой путь, благополучно добраться до института, отсидеть положенные занятия и пойти домой. Но не тут-то было: я завёлся. На меня нашла такая злость, такая ярость, какая находила нечасто. Развернувшись вслед уходящему парню, я заорал:

— Ты охамел что ли, чмо!?

— Что? — остановился он.

— Широким стал!? — кипела во мне ярость. — Жить — насрать!?

— Ни хера себе! — вымолвил он удивлённо, и я увидел, как сжимаются его кулаки, на лбу складываются борозды, а глаза вылезают из орбит.

Он сразу же врезал мне. Удар был хорош, но вреда мне причинил немного. Зато вызвал новую вспышку ярости — я отбросил свой пакет с учебниками и нанёс ответный удар. Довольно неплохой.

Он был ниже меня ростом, но зато в два раза шире. Мы дрались недолго и он, конечно же, сделал меня. Иного исхода и быть не могло. За свою жизнь драться мне приходилось немало и драться я не боялся. Одно только плохо — я как правило оказывался битым. Оказался и на этот раз. С весьма печальными для себя последствиями. У охламона этого была на руке печатка — он расковеркал ею всё моё лицо. Поначалу, впрочем, я держался неплохо — пустил ему кровушку. Но чем дальше, тем сильнее я сдавал — пропускал всё больше ударов, сам же почти не отвечал. В конце концов он так удачно двинул мне, что весь белый свет поплыл у меня перед взором. Я сумел удержаться на ногах — пошатываясь, отковылял в сторону, присел на сугроб и, зачерпнув ладонью заледенелый снег, погрузил в него лицо. Драться я больше не мог. Парняга тоже понял это. Зашвырнув на прощание мой пакет на обочину — прямо в снег и грязь — он продолжил свой путь.

Я сидел на снегу и останавливал кровотечение. Лица своего я не видел, но чувствовал — оно распухло. Левый глаз почти закрылся, губы были разбиты. А по дороге шли студенты — опаздывающие, торопящиеся. Они шли всё время, пока длилась драка. Сторонились нас, обходили, косились. Теперь они смотрели на меня — идиота с разбитой харей, который сидел в сугробе и тупо оглядывался по сторонам.

Вообще же моё душевное состояние было не такое уж и плохое. Не на самом дне отчаяния находился я, нет. У меня бывали моменты погружений на это дно, я знал, что это такое. Сейчас было не то. Конечно, я был повержен, но не уничтожен. Какая-то доля оптимизма гнездилась ещё во мне, я даже не потерял способность улыбаться — хоть выходили и не улыбки, а оскалы какие-то.