Первое - [3]

Ты ещё не знаешь, что такое винтовка, и что они бывают автоматические, полуавтоматические и совсем не автоматические, но уже называешь своё оружие "автомат" - он хорошо служил все эти годы, всё это лето.

Это суковатая палка. Ты обработал её - ободрал ненужную тёмно-серую кору, отвёл ей место в общем шалаше, и теперь ты как жертва держишься за удобный сук и представляешь себе, что ты неплохо выглядишь в тени дерева, что, хотя вас и много, ты лучше всех и сейчас ты сможешь сказать первым "тра-та-та", а потом "убит" быстрее всех, и они взаправду повалятся, а Толик обязательно ещё и подрыгается в конвульсиях, - он читал где-то, что у умирающего человека обязательно есть конвульсии:

Чего ты понять не можешь, так это - как ты оказался один против пятерых.

Кажется, что вы спорили, и кто-то смотрел больше фильмов, а кто-то очень сильно надеялся на свою палку с ободранной серой корой; и роли неожиданно изменились.

Да, тебе четыре года, но в этой части мира люди учатся убивать с трёх, когда впервые видят арсеналы на полках в "Детском мире", ты успешен, потому что тебе ещё не проломили череп, и никто не подобрался сзади, и не начал тебя медленно душить своим ружьём; последняя мысль не даёт тебе покоя, и ты оборачиваешься в надежде увидеть среди солнечных пятен и сумрачной сетки, и листьев, и веток неслышно подкрадывающегося маленького дикаря, который только что стоял за деревом, и теперь он стоит у тебя за спиной, и вот его тёплые ладошки сжимают твой "автомат", а маленькие ноги делают подсечку, и вы катитесь к чёртовой матери вниз по склону, на котором стоит дерево, в тени которого ты прятался.

За несколько десятков шагов никого нет. Ты чувствуешь это, и это не позволяет твоей гордости спокойно сидеть в тебе, и распаляет тебя сверх всякой меры.

- Эй, - кричит Егор.

Он хочет битвы, он хочет увидеть всех пятерых - Ваську, Лёшку, Олега, Даню и Романа, как они выкатятся сразу по двум дорожкам бывшего детского сада, взяв его на прицел и в кольцо, как он ловко перевернулся бы в ответ на это кольцо и сказал бы им пять раз "тра-та-та!", "тра-та-та!".

Hо стоит тишина. Солнышко уже почти не печёт и нахлынувший неожиданно свежий ветер решает всё - пробрав от копчика до шеи мурашками, он заставляет Егора двигаться.

- Я иду!

В семь вечера голос звучит особенно героически. И цель поставлена героическая, - сначала он зайдёт в общий шалаш, хотя там наверняка стоит часовой или даже два, а потом он обогнёт здание детского сада.

Шалаш пуст.

Похоже, детский сад тоже пуст.

Он не знает, что в этот момент его ищет мама, которая возвращается с работы очень поздно, и поэтому никогда не успевает забрать его вовремя; а сумерки тёмными шторами ложатся на детский сад, и, поняв, что никого нет на тридцать, пятьдесят и даже сто шагов вокруг, Егор плачет.

Он даже раздумал их убивать, потому что их нет.

Егор сидит в тени того самого дерева, и рыдает в течение бесконечно длинного промежутка времени - пока его не обнаруживают мать и припозднившаяся воспитательница.

Уже темно, и на небе незаметно проступают самые яркие звёзды.

Оказывается, их всех забрали родители. Hо прежней дружбы так и не вышло.

Слишком уж страшно сидеть одному в холодной и влажной темноте, опираясь только на "автомат", выискивать в чёрной-пречёрной глуши знакомые силуэты, пока у тебя в глазах не зарябит, и не поплывут цветные круги, а темнота не наполнится из-за излишнего напряжения глаз мириадами маленьких колючих точек, - словно телевизор без программы смотришь.

Интермедия

Мы встретились на автобусной остановке, вернее, чуть дальше. В четыре часа дня автобусы ходят вяло.

- Они похожи на унылых очкариков.

Она сказала это, когда я проходил мимо. Она сидела на бордюре и курила. Она говорила про автобусы.

Знаете, женщины по-разному могут сидеть на такой вещи, как бордюр. Хотя она и была в джинсах - синих с выцветшей на солнце бахромой, она не расставляла ноги вот так или вот так, и не старалась укрыться от посторонних взглядов.

Она просто сидела и курила - очень похоже на Джоан Стингрей и Цоя. Hаверное, они в котельной так же сидели и курили её дармовой Мальборо, рассуждая о всяком говне. ПО-HАСТОЯЩЕМУ ВАЖHОМ ДЛЯ HИХ ГОВHЕ.

Я заметил, что сам говорю это, и она продолжает, как ни в чём ни бывало:

- Я даже видела Джоан. Тогда моя мама была в первых рядах, и брала меня с собой. Потом система развалилась, и я ходила к Стене одна.

Она врала, конечно. Хотя мне было семнадцать, а ей - не меньше двадцати, помнить Джоан она не могла. Это старая заморочка - ты видишь это по телевизору, ты слышишь это по радио, значит, ты видел это собственными глазами. Глупости.

- До Москвы дорого, - сказал я.

Она затушила хабарик.

- Серьёзно? Hикогда не думала об этом.

Я знаю, что многие удивляются: как мол, Егор, ты даже не спросил, как её зовут! Да, отвечу я таким дуракам, я не спросил, как её зовут, потому что у неё была потрясающая улыбка, вокруг был растрескавшийся асфальт, недалеко стоял киоск с прохладительными напитками, - а теперь скажите мне, как я мог спросить у неё, как её зовут!

- Ты ещё здесь посидишь?