Первенцы русской свободы - [60]

В ответах Грибоедова на вопросы о цели его пребывания в Киеве тоже видно стремление свести значение поездки в Киев до минимума. На самом деле, пребывание Грибоедова вовсе не было «самым непродолжительным». Приехал он сюда в самом конце мая[388]и 10-го июня был ещё в Киеве; от этого числа он писал Одоевскому: «меня приглашают неотступно в Бердичев на ярмарку… В Любаре семейство Муравьёвых устроивает мне самый приятный приём; боюсь сдаться на их веру, не скоро вернёшься»[389]. Можно думать, что знакомство с Муравьёвыми вовсе не было столь незначительным и мимолётным эпизодом, каким хотел выставить его Грибоедов[390].

Как бы там ни было, члены комитета, прочитавшие 25-го февраля ответы Грибоедова на вопросные пункты, остались совершенно удовлетворёнными. У них не было никакого сомнения в непринадлежности Грибоедова к заговору[391]. Даже скользкое показание об избрании его в члены Вольного общества любителей российской словесности осталось непроверенным, хотя это и не трудно было бы сделать, так как производителем дел в комиссии был некто Ивановский, позднее сподручный Бенкендорфа, который сам был членом этого общества. В журнале LXX заседания комиссии читаем: «Слушали:… 4) коллежского асессора Грибоедова, не принадлежал к обществу и существования оного не знал.— Показание о нём сделано кн. Евгением Оболенским I со слов Рылеева. Рылеев же отвечал, что имел намерение принять Грибоедова, но, не видя его наклонным ко вступлению в общество, оставили своё намерение; все прочие его членом не почитают. Положили: об освобождении Грибоедова с аттестатом представить его императорскому величеству»[392].

Журнал заседания был представлен Николаю Павловичу, но он не согласился с представлением комитета. На этом журнале рукою начальника штаба написано карандашом: «высочайше повелено Грибоедова содержать пока у дежурного генерала»[393]. Чем объяснить такое отношение императора Николая? Не лишнее отметить, что Николаю Грибоедов был лично известен. Грибоедов встретился с ним у Паскевича. Об этой встрече он писал Бегичеву 10 июня 1824 года[394]. Весьма вероятно, что в глазах Николая Павловича больше всего компрометировала Грибоедова его близость к Ермолову, к которому государь относился в высшей степени подозрительно. Эта неожиданная резолюция была выслушана комитетом в заседании 7-го марта[395]. Можно себе представить, как она смутила членов комитета и заставила их думать, что государю известны скрытые от них вины Грибоедова. Резолюция несколько отразилась на положении Грибоедова. Очевидно, к этому времени относится его записка к Булгарину: «Любезный друг. С нами чудные происшествия. Караул приставлен строжайший, причина неизвестная. Между тем, я комитетом оправдан начисто, как стекло. Ивановский, благороднейший человек, в крепости говорил мне самому и всякому гласно, что я немедленно буду освобождён. Притом обхождение со мною как его, так и прочих, было совсем не то, которое имеют с подсудимыми. Казалось, всё кончено. Съезди к Ивановскому, он тебя очень любит и уважает; он член Вольного общества любителей российской словесности и много во мне принимал участия. Расскажи ему моё положение и наведайся, чего мне ожидать. У меня желчь так скопляется, что боюсь слечь или с курка спрыгнуть. Да не будь трус, напиши мне, я записку твою сожгу, или передай сведения Ж., а тот перескажет А., а А. найдёт способ мне сообщить. Vale»[396].

V

Итак, император Николай оставил Грибоедова в подозрении. И наше предположение о том, что Николаю Павловичу Грибоедов казался подозрительным в силу своей близости к Ермолову, подкрепляется характером вопросов, предложенных Грибоедову 15-го марта.

Известно, что Ермолов очень не нравился Николаю Павловичу и даже внушал в нём серьёзные опасения. Донесения агентов тайной полиции могли только усилить подозрение императора. В январе 1826 года один из агентов доносил: «все питаются надеждой, что Ермолов с корпусом не примет присяги». Другой сообщал: «слух носился, что корпус под начальством Ермолова не присягал, как равно и вся Грузия — более,— что будто сам Ермолов объявил себя независимым: сии рассказы основываются на том, что якобы курьеры и фельдъегеря, посланные навстречу к нему, все им задержаны, и что якобы ни один оттуда назад не возвратился»[397].

Уже 12-го декабря 1825 года, в самый день своего воцарения, Николай Павлович писал Дибичу, что он не будет спокоен, пока не получит известий о присяге Ермолова и его корпуса. «Я виноват,— писал государь,— ему менее всех верю»[398]. Понятно, лишь только началось расследование заговора 14-го декабря, тревожной заботой Николая Павловича и следователей явилось желание выяснить размеры тайного движения в корпусе Ермолова и его прикосновенность к этому движению. Материал для расследования дали показания кн. Волконского; со слов А. И. Якубовича, он утверждал, что в Грузии в корпусе Ермолова существует тайное общество, что Ермолов во главе его[399]. В своих записках Волконский рассказывает, как он сошёлся с Якубовичем.

На Кавказе, пишет он,— «я встретился с Александром Ивановичем Якубовичем… При первом знакомстве с ним я убедился, что опала, над ним разразившаяся, явные, нескрываемые прогрессивные убеждения его и при этом заслуженное общее мнение сослуживцев его о нём, как об отличном боевом лице, угнетённом опалой,— всё это могло быть мне ручательством, что я встречу в нём сочувствие к общему затеянному делу того общества, в котором я был членом, и я решился узнать от него, точно ли есть тайное общество на Кавказе и какая его цель?