Первенцы русской свободы - [42]
В своих заметках, писанных в Сибири в 1844 году и напечатанных в «Русской старине» (1873, № 3, с. 376—379), Раевский делает следующее примечание к этим строкам официальной бумаги: «Собственное (?) поведение и поступки, а в особенности образ мыслей (кто их проник?) столь важны, что ни одного из сих поступков и дум Комиссия и все суды не могли отыскать. В чём же состояла важность его поступков и дум? Для чего бы не сказать, не обнаружить хотя один поступок и одну или две мысли?»[276]
На всеподданнейший доклад начальника главного штаба графа Дибича, в котором было изложено вышеприведённое мнение великого князя Михаила Павловича, была положена 15-го октября 1827 года следующая высочайшая резолюция: «Быть по мнению его императорского высочества, командующего Гвардейским корпусом. Николай»[277].
Через месяц Раевского уже отправили на почтовых в Сибирь на поселение. «После шестилетнего крепостного заключения,— вспоминал он через сорок лет,— я, наконец, дышал свежим воздухом, видел людей, мог говорить с ними, мне дозволяли обедать на постоялых дворах, ночевать не в тюрьме, не под замком; чиновники и офицеры, которые назначались губернаторами тех губерний, через которые я проезжал, обходились со мною не только вежливо, но с непритворным уважением. Я потерял чины, ордена, меня лишили наследственного имения, но умственные мои силы, физическая крепость, моё имя, оставались при мне»[278].
Сибирь стала второй родиной Раевскому. Только в 1856 г. ему было разрешено вернуться в Россию, но он уезжал только на время и затем снова вернулся в Сибирь. Выброшенный за борт, ценой неимоверных усилий, человек сильной воли и могучей энергии, Раевский без всякой посторонней поддержки сумел устроить своё материальное благополучие, обзавёлся семьёй и поставил на ноги детей. Из ссылки он обращался за помощью к родным и писал сёстрам, но «сёстры,— пишет Раевский,— как бы судом семейным осудили меня на нищету. Александра Федосеевна на письма мои отвечала очень уклончиво, вовсе неудовлетворительно. Я понял, что ссылка моя отделила сестёр моих резко от меня, предоставила им право не признавать меня своим родным братом… Я прекратил переписку; восемь лет я не писал никому из вас»[279]. Когда у Раевского подросли дети и нужно было заботиться об их судьбе, Раевский возобновил сношения, но они, очевидно, не налаживались. Одна из сестёр, Вера, взяла на воспитание сына Раевского[280]. Сёстры Раевского, воспользовавшись официальным предлогом, не только отказали ему в доле наследства после отца, но даже совсем отказались помогать ему. О действиях сестёр Раевского было в своё время сообщено в одном заграничном журнале «Будущность», но мы не имели его под рукой и не можем сообщить подробностей[281]. В 1868 году Раевский писал о своих сёстрах: «Веригина имеет деньги на поездку в Париж и отказывает мне в такой незначительной помощи. О Бердяевой мне и говорить больно; она, после 40-летней разлуки, не хотела видеться со мною. Я ли виноват, что в „Будущности“ огласили их поступок со мною? Неужели они думают, что эта тайна? Не один раз мне предлагали подать прошение прямо на имя государя, так как это дело — дело совести, не юридиции. Начинать дело, бесславить имя моего отца, при моих правилах — очень тяжело»[282].
Когда в 1828 году Раевский прибыл в Сибирь, он был водворён на жительство в с. Олонках, недалеко от Иркутска. Нужно было самому зарабатывать свой хлеб, нужно было кормить свою семью[283], и Раевский ушёл в практическую деятельность; трудно представить себе, как мог пристроиться к практике жизни бывший офицер, богатый человек, не приученный к труду, заговорщик, которого до сих пор оживлял «страстей высоких пламень». Но в ссылке Раевский действительно развернул всю свою энергию и силу воли. Чтобы добыть средства к существованию, он брал подряды на поставку вина, сеял хлеб и занимался его продажей; когда эти дела пошли плохо, он взял на себя наём рабочих на Бирюсинские золотые промыслы. В своём письме к Вере Федосеевне от 21-го мая 1868 года он рассказывает подробно историю своей практической деятельности. Читая её, удивляешься его способности к приспособлению и необыкновенной выносливости. Приведём целиком соответствующее место письма:
«По водворении моём… в с. Олонках, [в] 1828 году, первоначально, по просьбе крестьян, взял небольшой подряд на перевозку вина из винокуренного завода, по одобрительному свидетельству или поручительству крестьян. Через полтора года, новый откупщик без одобрительного свидетельства вверил мне всю перевозку, с жалованьем 3000 р. в год. Восемь лет постоянно я занимался приёмкою вина и доставкою его во все места Иркутской губернии, Забайкальской и Якутской областей. Кроме 3000 р. жалованья я получал до двух тысяч награждения. Купил мельницу, дом в г. Иркутске, отстроился в Олонках, купил 30 десятин пашни. Когда откуп Пономарева кончился, а я сильно заболел затвердением печени, я оставил должность или звание доверенного по откупу и занялся хлебопашеством и торговлею хлебом[284]. Торговля эта давала от 4 до 5 тысяч дохода. Девять лет я занимался покупкою и продажею хлеба, но, с приездом нового генерал-губернатора Муравьёва, вместо покупки хлеба в казну, начался безбожный, насильственный налог. Крестьянам выдавались произвольно цены за хлеб, не окупавшие труда. Я должен был бросить и хлебопашество, и торговлю хлебом. Нечего было делать. Я взял на себя наём рабочих людей на Бирюсинские золотые промыслы, до 2000 человек, и получал до 3000 р<ублей> сер<ебром> в год. Но я должен был с ноября месяца по март ездить по округам и деревням, заключать контракты, выдавать билеты и в это время, проезжая несколько тысяч вёрст, останавливаться на квартирах в деревнях, рассчитывать каждого особо и лично, а в июне месяце ехать на промыслы тайгою, для расчёта с управляющими: 250 вёрст верхом и обратно, а всего 500 вёрст.
